Встреча с Татьяной Толстой прошла, состоявшаяся 2 сентября на «Бульваре читателей» - книжной ярмарке, организованной книжным магазином «Фаланстер» в День города. Встречу вел Дмитрий Ольшанский.

- Я часто встречаю в разных интервью, что люди не читают современные русские тексты, читают только нон-фикшн или только Льва Толстого и Марселя Пруста. Поэтому мой первый вопрос: интересно ли вам читать тексты неизвестных авторов, если да, то кого, и вообще, что для вас сейчас представляет собой этот процесс чтения?

- С одной стороны я готова подписаться под таким отношением к делу, которое вы сейчас описали - читать только Льва Толстого и не читать современную литературу. Но сказав это, я тут же перейду ко всяким оговоркам. Тут есть две вещи. Во-первых, чукча находится в совершенно ином режиме, нежели обычный читатель, - он пишет. Для писателя чтение чужих текстов - это каждый раз довольно болезненная операция, потому что писатель чем-то кормится. Писательский червь, который сидит внутри, - это ненормальность, которая заставляет нас неизвестно почему работать со словами каким-то странным образом, ну у всех есть свои отклонения, у нас - такие. Нам нужна какая-то пища, такой пищей являются природа, погода, музыка, на кого что действует, но также и чужие слова. И эти слова, сложенные в определенный рисунок, нами поглощаются не так, как обычным читателем, который просто пришел поесть. Мы как повара, которые пришли в другой ресторан, мы совершенно иное извлекаем из текстов. Либо эти тексты нас отторгают и мы их отторгаем по каким-то причинам - например, слишком близко по манере думать и выражаться, значит ты боишься уже контаминации, ты боишься подхватить что-то и потерять с таким трудом находимый собственный голос. Во-вторых, боишься просто потраченного времени, потому что может это и интересно, но так мало выделено времени чтобы ты сам успел что-то сделать, а тут зачем-то ты читаешь чужое, которое тебя не кормит и не радует, так, пустая игра бликов на воде. Классики - с ними спокойнее, потому что они отделены от нас непроницаемой стеной. Стена сложилась из времени, которое меж нами пролегает, из того, что все безвозвратно прошло и уже не вернется - те люди ушли, те отношения ушли, классики жили до катастроф ХХ века, поэтому как бы они ни были умны, проницательны и все прочее, но этих катастроф не видали. Они там, за стеной, в прекрасном каком-то пространстве находятся, поэтому они относительно безопасны. Они потому и классики, что они одновременно глубоки и просты, и из современников подобное мало кто может, потому что прошли времена глубины и простоты. Но если случайным глазом по тексту мазанешь, все-таки интересно, что там у людей в словах делается, и находишь кого-то, кто тебя не раздражает, не напрягает, не отторгает, то смотришь туда, и иногда попадается очень-очень близкий сердцу, приятный, не мешающий тебе жить человек - в данном случае писатель. Мало для меня таких, но все же на мой век хватает, я даже уговорила издательство “Эксмо” сделать небольшую (потому что большую они не станут) серию писателей, которые так бы им были не нужны совсем, потому что как я вижу, они не заточены, как сейчас выражаются, на то, чтобы печатать хорошие тексты. Им очень жалко напечатать три тысячи экземпляров - деньги потрачены, а никто ведь это не съест, и как же так, ой-ой-ой. Мне кажется, что они совершенно неправы, потому что они могут вообще лишиться читателей, только тупых жвачных животных разведут вокруг, которые читают плохие детективы и плохие дамские романы, которые написаны не теми, кто обозначен на обложке как авторы, и в конце концов они рухнут как издатели. Куда они тогда пойдут? Они больше ничего не умеют делать по-моему. Так что писателей хороших надо находить, бережно оборачивать в розовую бумажку и печатать. Двоих мы напечатали сейчас, теперь очередь третьего. Надеюсь, что в сентябре выйдет книга замечательного писателя Дениса Осокина, она ни на что не похожа. Он эротический писатель, настоящий эротический писатель, второго такого мне не назовете, я сама такого не знаю. Это не порнография и не romance, настоящая эротическая проза, такой редкий жанр...

- Жанр “Темных аллей”?

- Да, жанр “Темных аллей”, но совсем-совсем не похоже, ничего подобного. Иван Алексеевич писал и другие вещи, условно говоря социальные, а Денис Осокин пишет только про эротику. Он очень органически и естественным образом эротический писатель. А первые два - Михаил Гаёхо, такой питерский писатель, роман “Мост через канал Грибоедова”, и Лора Белоиван, владивостокская писательница. Они совершенно случайно у меня в голове сложились-сошлись, они абсолютно не похожи друг на друга, очень советую.

- Есть такая знаменитая фраза: “Иван Петрович умер”. Имеется в виду, что существует герой традиционной литературы, которого как-то зовут, который что-то делает (“Иван Петрович подошел к окну” и т.п.). Речь о том, что в XXI веке невозможно написать большой правильно устроенный нарративный роман, где будут действовать вымышленные герои, у которых будет большая сложная судьба, представленная нам от начала и до финала. Что вы думаете о проблеме традиционного изложения в прозе?

- Я думаю, что сейчас есть некоторая усталость от этого дискурса: “Иван Петрович подошел к окну. За окном багровым сгустком закатное солнце садилось в облака”. Эта формула сейчас не работает в высокой прозе, она хорошо работает в прозе средней и низкой, ее просто иначе писать нельзя. Ваш вопрос относится к высокой прозе, к острию, по которому литература движется. Описания того, что сделал Иван Петрович, который будто бы существует, его неспешные передвижения - все это нужно не ради самого Ивана Петровича, дело в том, чтобы что-то важное сказать о чьей-то уникальной живой душе, о ее радости и тоске, к которым сводится земное существование, потому что всякий человек задается вопросом: почему я здесь оказался, почему меня отсюда выгонят и для чего это все. Ты не успел понять, что происходит, а уже давай, старушка, на выход. Есть ли бог, куда меня ведут, там тьма или какие-то новые жизни. Всякий думающий человек эти вопросы проживает, и каждый раз об этом можно сказать по-новому, завернув эту мысль в самые разные сюжеты, фабулы, темы. Так что на этот вопрос я не могу ответить однозначно, я надеюсь, что литература не может умереть в принципе, но куда пойдет высокая литература - это вопрос. Она безусловно не развалится так, как развалилось изобразительное искусство.

- Вот есть слово, с которым автор состоит в каких-то отношениях. Он что-то с ним делает, это слово звучит, не звучит, имеет вкус, цвет, запах. А как по-вашему, существует ли какое-то содержание, которое в этом слове есть, которое из него следует, но при этом уродует, портит и делает невозможной саму красоту, которая заложена в тексте? Грубо говоря, бывает ли такая этика, которая уничтожает эстетику, которая есть в литературе, какие-то взгляды, которые делают невозможным хороший текст? Насколько вы индифферентны к тому, что хочет сказать человек, если он талантлив?

- Дано: писатель что-то пишет, и еще не дописал до того момента, где этика вступает. И вот ты смотришь - да, это талантливый писатель, а потом он начинает про что-нибудь омерзительное, например, про мучения детей. Тогда мне хочется встать с дивана и пойти застрелить этого автора, и мне совершенно все равно, талантливая это сволочь или нет. Есть этические вещи, которые никуда из этого пасьянса не выпадают, но если представим себе то же самое, но сделанное бездарно, то в общем только зевнешь и отойдешь: не смог нагадить, как ни старался, у него кривой ржавый пистолет, он не может из него стрелять. Поэтому когда человек талантливый, но нарочно пишет гадости, а ведь у каждого текста есть цель и смысл - если нету цели и смысла, тогда это вообще не текст.

- Есть много литературы, которая построена как псевдомемуары, как автобиографии, есть много литературы (Лимонов, Довлатов), выстроенной вокруг обстоятельств, которые с героем-автором происходили. Такие авторы всегда очень популярны, и их всегда воспринимают очень буквально: если лирический герой описывает пьянку, то это значит алкаш, и т.д. Что вы думаете на тему поэзии и правды? Мне лично кажется, что литература действует в некотором роде как противофаза по отношению к жизни, она сплетает то, что расплетается в качестве реальной жизни. Что вы думаете о превращении жизни в литературный текст?

- Наиболее сложные тексты такого плана - романы позднего Катаева, особенно “Алмазный мой венец”. Когда этот блестящий роман появился, выбежало огромное количество либеральной интеллигенции, которая, жадно дыша, нашла много-много расхождений. Катаев никого не называет по имени, он всем дает прозвища, он цитирует строчки, искажая их. Я абсолютно убеждена, что искажения он делает специально, но не в том смысле, что мол искажу-ка я. Он действует следующим образом: все мы думаем, что очень хорошо помним те или иные строчки, но идеальная память бывает редко. Обычно когда поэтические строки проходят в твою память, они немного искажаются, забываются и изменяются, потому что там есть ты и потому что ни один поэт, какой бы силой он ни владел, не может твое внутреннее ядро сломать, поэтому происходят какие-то внутренние ошибки и искажения. И Катаев, когда писал, гениальностью настоящего художника понял, что не надо прогибаться перед буквально другим поэтом. Другой поэт там, в другом месте существует, он в своем мире пишет все слова как надо, а это его, катаевский Мандельштам, катаевский Есенин, катаевский Маяковский. Он описывает некоего себя, который живет в этом мире, общается с этими людьми, он перед ними хвастается, они с ним пьянствуют, потом они вместе идут гулять - он создал высокохудожественный образ в частности с помощь псевдовоспоминаний. И поразительно, что люди, совсем неглупые и чуткие к художественному слову, но нелюбящие Катаева, начали попрекать его тем, что вот тут у него прыщ, а вот тут - бородавка. Поскольку “Алмазный мой венец” - прекрасное художественное произведение, мера вранья в нем вполне допустимая. Художественное вранье - это не ложь, это цветение фантазии. Всякий цветущий куст должен иметь свою форму - некоторым лучше цвести как есть, а некоторым лучше придать форму шара. Здесь как раз проявляется мера вкуса и таланта.