Исследование расследований

Андреевские чтения – это международная конференция, посвященная разнообразным проблемам литературы и литературоведения XX века. Проект посвящен памяти Леонида Григорьевича Андреева (1922 – 2001) – крупного отечественного литературоведа, изучавшего зарубежную литературу, заведующего кафедрой зарубежной литературы МГУ им. Ломоносова с 1974 г. Каждый год конференция проходит на кафедре зарубежной литературы Университета Российской академии образования. Организатор и ведущий проекта – профессор кафедры истории зарубежной литературы МГУ им. Ломоносова, доктор филологических наук Наталья Тиграновна Пахсарьян, известный исследователь французской литературы XVII-XX вв. В конференции участвуют ученые из разных регионов России и других стран: Франция, Германия, Украина, Армения, Грузия, Беларусь. Каждый год по итогам этих конференций Н.Т. Пахсарьян публикует научный сборник, в котором печатаются крупные литературоведы (Б. А. Гиленсон, Т.Д. Венедиктова, Н.А. Литвиненко, Н.Р. Малиновская, В.В. Шервашидзе, А. Ливри, Т.Ф. Теперик, Е.В. Карабегов, В.Д. Наривская, Н.Н. Карлина, А.Л. Гринштейн и и др.) и множество молодых специалистов.
В октябре 2012 года вышел в свет десятый выпуск «Андреевских чтений».
См. о «II Андреевских чтениях» материал О. Карповой  http://magazines.russ.ru/nlo/2004/66/kar32.html   
Содержания сборников с 2001 по 2012 гг. можно посмотреть на сайте http://natapa.org/

Boltanski L. Énigmes et complots. Une enquête à propos d'enquêtes. – Gallimard, coll. «NRF Essais», 2012. 440 p.

Книга известного французского социолога Люка Болтански «Тайны и заговоры. Исследование расследований» интересна, прежде всего, тем, что в ней представлен актуальный сегодня метод трансдисциплинарного анализа, потребность в котором вызвана природой исследуемого объекта. Проблема формирования социальной реальности, интересующая Болтански почти во всех предыдущих трудах, рассмотрена на примере возникновения и развития двух литературных жанров с середины XIX в. до начала XX в. В целом книга посвящена трем основным понятиям: «тайне», «заговору» и «расследованию» – движущим механизмам детективного и шпионского романов. Аналитических работ о жанре шпионского романа существует мало, можно вспомнить разве что только тексты Умберто Эко об «агенте 007». Детективная литература, напротив, всесторонне исследована, тем более социологами литературы, а после статьи Жиля Делёза о серии черных романов[1] речь заходит даже о существовании философии детектива[2]. Философы, равно как и социологи, и психоаналитики, не выпускают из поля зрения «криминальные жанры»: достаточно обратить внимание на неподдельный интерес С. Жижека[3] к детективам А. Кристи или А.Конан Дойля, на трактовку роли и функции «тайны» в истории литературы Ж. Деррида[4], или на то, как Ю. Кристева создает детективные романы, насыщенные довольно сложными психоаналитическими и философскими концептами. Конспирология сегодня, возможно, самый распространенный способ политического «разговора», дискурс, распространившийся повсюду и в то же время почти неуловимый, ускользающий для научного исследования социологов.

Собственно поэтому, «тайна», «заговор» и «расследование» в книге Болтански исследуются с помощью трансдисциплинарного анализа. Кроме того, можно заметить, что автор говорит не только об определенных жанрах, но пытается сделать шаг вперед, показать, насколько соответствует существующая критическая мысли тем или иным социальным и политическим явлениям, литературным жанрам, конкретным произведениям, отдельным персонажам.

«Тайны и заговоры» – первая крупная монография, в которой одновременно исследуются два жанра: классическая форма детективного романа и шпионский роман. Несмотря на то, что в разговор о литературных жанрах Болтански охотно привносит весь социологический «багаж», накопившийся в ряде предшествующих книг ("De la justification. Les économies de la grandeur" (1991) в соавторстве с Л. Тевено, "Le nouvel esprit du capitalisme" (1999) в соавторстве с Э. Кьяпелло, "De la critique. Précis de sociologie de l'émancipation" (2009) и др.), говоря о социологическом методе, автор не подразумевает никаких статистических, квантитативных способов анализа литературных текстов. Наоборот, демонстрируя взаимосвязь социополитических сил и литературных жанров, автор анализирует лишь некоторые классические для жанров произведения А. Конана Дойла, Г. Честертона, Э. Габорио, Ж. Сименона, Дж. Бакана и пр. Болтански словно избегает «социологии литературы», которая оказалась бы вредной для этой работы: он идет дальше и принимает стратегию не только социолога социального пространства, но и социолога социологического поля.

Изучение вопроса «теории заговора», вероятно, может привести ученого или к тому, что он займет одну из позиций («за» или «против»), будет разоблачать «заговор» или отстаивать чью-либо сторону, либо к некоему «здравому смыслу», позволяющему не отступать от критической позиции, сохранять необходимую дистанцию по отношению к предмету анализа. Однако исследователь не отдает весьма сложный и почти неуловимый предмет разговора на откуп одной дисциплины, а рассматривает его с разных точек зрения.

Так, после введения, каждая из шести глав предлагает определенное решение в вопросе условий формирования и развития детектива и шпионского романа, а эпилог, заменяющий ритуальный для конспирологов седьмой элемент текста, помогает понять значение заголовка книги. Тайны и заговоры: Исследование расследований или Расследование исследований?

Первая глава («Реальность против реальности») противопоставляет два типа реальности, и это противостояние становится фундаментальной основой для всего исследования. На примере «Сапфирового креста» Г. Честертона исследователь подробно анализирует феномен «тайны» и «таинственности». Каждая тайна как нечто исключительное и в то же время ненормальное становится элементом в нарративной линии, которая выстраивается в напряженном противостоянии повседневной (нормальной) реальности и реальности, служащей основанием для таинственности (аномальности), врывающейся в «чрево реальности» (с. 22). В отличие от фантастического рассказа, жанр детективного романа предполагает «натуралистичное» изображение реальности, что приводит к цепи нарративных сцеплений фактов, требующих обязательного логического решения в соответствии с «упорядоченной» реальностью. Главное отличие фантастического рассказа от детективного жанра состоит не только в «естественности» изображения реальности, но и в ее социальной детерминированности. Авантюрность связывает детективный жанр с более ранними литературными жанрами, например, с романом-пикареской, где также присутствует фигура тайны. Однако роман-пикареска или плутовской роман оставляют некую неразрешенность, противоречивость в раскрытии тайны, а фантастический жанр показывает реальность в своей странности и экстраординарности. Таким образом, детективный жанр становится наиболее успешным в репрезентации фигуры тайны и ее последующего разрешения.

Болтански, обходя стороной структуралистские и культурологические методы, показывает условия формирования популярной литературы в неотрывной связи с реальностью. Расщепление происходит не в литературе (как, например, в известном методе работы с популярными жанрами, предложенным Дж. Кавелти[5], который разделяет миметическую и формульную литературу), а именно в понятии реальности. Кроме того, само противопоставление детективной литературы жанрам фантастического рассказа и плутовского романа говорит о явном отступлении от привычного структурного метода работы с массовой литературой, когда обязательно применяются или пропповские, или греймасовские модели, предполагающие некую общность разных текстов или жанров.

Болтански противопоставляет два понятия: реальное (le réel) и реальность (la réalité). Это противопоставление находит свою коррелятивную пару в соотношении «физической реальности» и «социальной реальности», представленную в работах Пьера Бурдье как оппозиция физическое пространство/социальное пространство[6]. Нужно отметить, что говоря о «реальности», «реальной реальности», «воображаемой реальности» и пр. автор избегает психоаналитической интерпретации, все его рассуждения подкреплены социологическими и политологическими концептами. Психоаналитические теории находят свое применение в предпоследней главе, когда речь заходит о «параноидальности» детективного и шпионского дискурса.

Укрепление нового типа национальных государств с середины XIX столетия сопровождается ростом противостояния двух реальностей, создающих оппозицию между личным опытом и институциональностью. Государство контролирует каждую отдельную личность, пытаясь создать отдельное национальное государство, где принципом единения людей должны быть социальные (институциональные) нормы, национальное происхождение. Подобное производство властного дискурса было предметом исследований Мишеля Фуко, и тем, что Жерар Нуариель называет «социальным государством». По мнению Болтански, такой переход от суверенного государства к социальному позволяет Европе выйти из религиозных войн и в то же время приводит к тому, что в фукольдианской теории называется «биополитикой» (с. 40). В связи с этим реальность становится важным инструментом управления, превращается в нечто физическое, а возрастающая роль статистики и социологии в целом возникает как нечто вытекающее из стратегии формирования национального государства. Г.К. Честертон, герой которого произносит «преступник – творец, сыщик – критик»[7] оказался первым автором, увидевшим метафизическую особенность детективного жанра, возможность использования сциентической оптики, его близость к научному языку, использующего потенциал «популярного» для того чтобы перейти к «амбициозному» в литературе (с. 41-42). Вслед за ним герой Эмиля Габорио скажет: «Общество – вот мой театр»[8].

Жанры детектива и шпионского романа демонстрируют две острейшие проблемы в функционировании государств. Во-первых, это противостояние добра и зла, выраженное оппозицией истина/ложь. Шпионский роман показывает, что государственная политика, производящая социальную реальность, может оказаться лживой, скрывающей нечто другое, более реальное. Во-вторых, распространение принципа «равенства перед преступностью» становится поводом всеобщей подозрительности, что приводит к выявлению психиатрией нового класса заболеваний – паранойи, но в то же время служит моделью, сплачивающей нацию в рамках единого национального государства .

С одной стороны, исследуемые жанры глубоко антидемократичны и патриархальны. Легко предположить, что автор подобных произведений ассоциирует себя с сильным государством, наказывающим преступность и утверждающим собственную реальность. Однако, с другой стороны, важно помнить, что эти популярные жанры одними из первых получили широкое распространение в периодической печати. Они возникли в первую очередь в тех государствах (Англия и Франция), где наиболее четко артикулированы принципы демократического государства и предложены модели парламентского правления.

«Заговор» – главная фигура шпионского детектива, создающая оппозицию двух типов реальностей. Следовательно, подобный нарратив ставит перед собой задачу постоянно и непрерывно подвергать сомнению «реальность реальности». Такая позиция близка социологической, которая пытается найти некую «другую» реальность, исследуя окружающую поверхностную действительность. Поэтому социологию в некотором смысле можно обвинить в том, что она всегда пытается доказать существование другой действительности, как шпионский роман доказывает реальность «заговора».

Во второй главе показывается, как английский классический детектив служит способом распространения «чистого инструмента разума» и захвата реальности с помощью «рацио» (З. Кракуэр), предлагает форму «уликовой парадигмы» (К. Гинзбург) (с. 72). В XIX столетии начинается эпоха двух основных категорий служащих. Одни занимают самую низшую ступень в социальной иерархии (служащий народ), подчиняются достаточно строгим и банальным правилам, но в то же время таят в себе потенцию к беспорядочному бунту. Другие (служащая элита) являются копией господствующего класса, отличаясь от него уровнем образования и пр. и находятся намного ближе к той реальности и к тому порядку, что производит господин (с. 76-81). Истории о Шерлоке Холмсе – это жанр служащей элиты, репрезентирующий эдвардианский, маскулинный и патриархальный порядок, насыщенный «культурой публичной школы» (Л. Панек). Служащий народ, контролирующийся господствующим классом, является объектом постоянного надзора и всегда под подозрением. Частный детектив распространяет не только свое подозрение, но еще и интерпретирует преступность как аномалию, которую он должен устранить с помощью «упорядочивающего смысла» (с. 83-85). Подобный «здравый смысл» всегда сопровождается идеей о «моральном соглашении», которое выше легального (с. 87). Для детектива важно разоблачить преступность с помощью такой морали, но не всегда применить те или иные легальные санкции. Синтез легальности и морали сравним с тем методом, что использует социология.

В классическом французском детективе (в романах Э. Габорио) уже нет частного детектива, отличающегося от полицейского. Мы имеем дело с сыщиком-полицейским (фликом), который страдает раздвоением личности. Изображая одно физическое тело, одного персонажа, французские авторы одновременно сочетают в нем не только черты детектива и полицейского, но создают образ полуполицейского-полупреступника, «нечто среднее между порядочным нормальным человеком и монстром». Характерным в этом отношении является образ Э. Ф. Видока (с. 117-118). В этом основное отличие «криминального жанра» от прежнего романа-фельетона: здесь социальная действительность отражена более остро и авторы не брезгуют изображением самого отвратительного, а вся интрига закручивается вокруг одного объекта – трупа. Появление героя, перешедшего из преступного мира на сторону закона – не только жанровое нововведение, но и реализация особой государственной стратегии, производящей понятие морали, способной охватить все слои населения. Кроме того, раздвоение личности есть отражение нескончаемой гражданской войны, разделений и оппозиций в обществе.

Поэтому в третьей главе подробно разбирается центральная фигура романов Жоржа Сименона. Комиссар Мегрэ – расщепленный персонаж в символическом пространстве, «архитектурный ансамбль, в котором сосуществуют противоречивые натуры» (с. 130). Французское общество – «мозаика социопрофессиональных сред», государственный контроль над которыми производится через администрацию. В свете такого разделения и дистанцирования подконтрольного общества и контролирующей администрации, Болтански видит параллели между Мегрэ и социологией Дюркгейма.

Мегрэ – само государство: массивный, приводящий в действие административную власть и при этом наделенный собственным личным опытом. Никогда не проявляя слабости характера и влечений, Мегрэ репрезентирует «наслаждение» (jouissance) самого государства, карающего буквой закона; являясь, казалось бы, проводником гуманистической идеи справедливости, он становится садистическим персонажем в государственном «замке» (с. 152-158).

Болтански заключает, что англо-саксонский детектив в своей основе выдвигает оппозицию между публичной и приватной жизнью, показывая одновременное существование правящей аристократической семьи и парламента, подчеркивает доминирование последнего в осуществлении правопорядка. Истории о Шерлоке Холмсе, таким образом, становятся признаком сосуществования парламентаризма, аристократизма, капитализма и либерализма. В историях о комиссаре Мегрэ французское общество функционирует как самоорганизующийся ансамбль человеческих «сред». Вместо аристократического образа Шерлока Холмса Сименон предлагает читателю настоящего «простака», героя, происходящего из «простой среды», отчего данный персонаж всегда прочитывается как «левый» (с. 172-173). Герой Сименона воплощает собой антипарламентаризм; «левацкая» антилиберальная сущность дистанцирует его от демократических позиций (с. 174-175).

Четвертая глава посвящена анализу шпионского романа, классическим примером которого становится «39 ступеней» (1915) Джона Бакана. Здесь, как и в детективном жанре, проявлена амбивалентность: сомнению подвергается «реальность» государства. Как и детектив, шпионский роман продолжает отстаивать «реальность» и границы национального государства, но если в жанре детектива мы видим государство порядка (мирное государство), то здесь – государство во время войны. Однако от военного повествования этот жанр отличается тем, что говорит о «войне» в мирное время, о «секретной войне» против государства (с. 183). Государство в шпионском романе представлено словно театр, где невидимая власть осуществляет контроль над обществом с помощью марионеток. Попытка формирования границ национального государства и идея о существовании угрозы в виде тайного общества, нарушающего территориальную целостность, становится зачатком национализма. Именно в этот период среди общественности заостряется «еврейский вопрос» (на первых страницах «39 ступеней» прозвучало «за всем этим стоят евреи») (с. 208) и всплывает мутная история «Протоколов сионских мудрецов». Позже, своеобразным «возвращением» к шпионскому роману становится роман Эрика Амблера «Необычная опасность» (1936-1940 гг.). Если «39 ступеней» Бакана можно считать матричным произведением для последующего националистического нарратива в литературе, то Амблер создает устойчивую форму конспирологического романа. Болтански разделяет заговоры на три основных типа: спекулятивный, симметричный и разоблачающий (с. 222). Спекулятивный заговор, как самая ранняя форма, выдвигает идею о двух реальностях и служит моделью противостояния анархических сил государственному «порядку» («Человек, который был четвергом» Г. Честертона и «Бюро убийств» Дж. Лондона). «Шпион, вернувшийся с холода» Дж. Ле Карре интерпретируется как воплощение «симметризирующего» типа заговора, характерного для периода холодной войны, когда становится возможным проводить параллели между двумя разными заговорами. На примере романа «1984» Дж. Оруэлла показывается конструирование нарратива о глобальном заговоре, где государственный режим разоблачается как заговор, конспирология становится объектом воспроизводства реальности, – это третий «разоблачающий» тип заговора.

Пятая глава рассматривает параноидальность как способ конструирования конспирологического нарратива. Мир предстает ансамблем знаков, требующих декодирования. Но не стоит забывать, что изначальное объяснение паранойи немецкими психиатрами (Кальбум, Крепелин) говорит об особенности интерпретации параноиком мира как «примитивного структурирования». В период с 1950 по 1960 гг. вслед за концепцией «параноидального стиля» Р. Хофштадтера возникает вопрос о «теории заговора». Многочисленные теории заговоров начинают захватывать дискурсы СМИ, речь политиков, разнообразные социальные науки, повседневность и культуру – возникает «эпидемия паранойи» (с. 273-276). Современные исследования (П. Найт, Д. Пайпс, Р. Робинс, Дж. Пост) очень туманны и часто выдвигают не до конца аргументированные критерии в разделении «маленьких» и «глобальных» конспирологических теорий, в определении самого феномена заговора. Почти все исследования сталкиваются с проблемой формы интерпретации: официальная и неофициальная. Возникает вопрос о том, где пролегает этическая и правовая граница в управлении индивидами и их индивидуальной жизнью, повседневностью со стороны государства – граница между допустимым и недопустимым, приемлемым и неприемлемым в вопросах идентификации исторического процесса. Часто теории заговора начинают распространяться благодаря СМИ, публичному изобличению тех или иных несправедливостей, политических сил и пр. В этом процессе конспирологизации становится важным соблюдение двух стратегических позиций: грамматики нормальности (глобальность, масштабы распространения теории заговора в обществе) и грамматики истинности (с. 303-310), для того, чтобы сохранять правдоподобие конспирологического «рассказа». Эти две особенности и системы конструирования теории заговора, по мнению автора, вызывают необходимость в исследовании третьей особенности - «социологической грамматики» (с. 310), которой посвящается последняя, шестая глава книги.

«Подозревающие социологи» или «теоретики заговора» (термин Н. Эниш[9]) всегда сопоставляет одно общественное формирование с другим, чтобы найти модель и получить целостную картину социума, коллектива. В этом отношении для нее всегда важным остается вопрос «теории заговора». Болтански выдвигает следующий вопрос: говоря о разных общественных «классах» (женщины, пролетариат, капиталисты, элита и пр.), не рискует ли социология стать «научной теорией заговора?» (с. 319). Нужно отметить, что это один из ключевых моментов в объяснении актуальности книги Болтански: в последние годы среди французских интеллектуалов вопрос о «конспирологической» позиции социолога, поднимался неоднократно[10]. Действительно, социология, юридическое право и так называемый современный нарратив, формируемый с подачи СМИ, обслуживая друг друга, а иногда и сталкиваясь на границах компетенций, конструируют «упорядоченную» жизнь государства – создают официальную реальность и «моральную личность», которая должна стать доминирующей по отношению к «физической личности». Тема конспирологии получает легитимность в эпистемологии и истории социальных наук после выступления Карла Поппера[11] в 1948 году на Международном философском конгрессе в Амстердаме. Критикуя Поппера, Болтански показывает, что тот, говоря о конспирологическом обществе, не отделяет в своей теории, например, юридическое образование от нарративной общности. По мнению автора, К. Поппер оставляет подобное описание научных институций как «конспирологических» словно «проклятие», которого на протяжении пятидесяти лет наука пытается избежать: с помощью методологического индивидуализма Раймона Будона, аналитического марксизма, радикализации структурализма в 1960-70-е, теории габитуса Пьера Бурдье, микросоциологического подхода во Франции 1980-90-х. Наконец, системный анализ, как новая социологическая методология, в последние годы показывает возможность растворения «теорий заговоров» в неохватной сети взаимоотношений.

При всей схожести, юридический, журналистский и социологические дискурсы все же отличаются: используя детективные и шпионские методы, эти дискурсы артикулируют информацию с разной целью, и социология, раскрывая тайны и сталкиваясь с проблемой заговора, все же не является детективным или шпионским романом.

Болтански сравнивает «Новый дух капитализма»[12], написанный совместно с Э. Кьяпелло в 1999 году, с книгой Эрика Лорана «Скрытое лицо нефти»[13]. Лоран, создавая нечто среднее между сборником журналистских статей и научным исследованием, предлагает, на первый взгляд, расследование, очень похожее на исследование Болтански и Кьяпелло. Однако автор показывает, что книга Лорана лишь принимает вид научности, но приближена по своей структуре именно к шпионскому роману, тогда как собственное исследование он сформировал как целостный научный продукт. Подобные работы демонстрируют обманчивое сближение журналистики и социологии. Задачей первой на самом деле становится описание общественных «событий», а второй – очерчивание и анализ развития общества. Таким образом, книга Болански становится одним из ответов на вопрос о конспиративизме социологической оптики. Болтански долго и кропотливо анализирует два литературных жанра, показывая близость научного метода и детективного расследования, однако в завершение он выделяет именно те фундаментальные особенности, которые отличают социологический метод от детективного. Тем самым автор «Тайн и заговоров» доказывает, что перед читателем не детективное расследование, как бы эта мысль не была заманчива, а научное исследование.

Показав с помощью развернутого трансдисциплинарного анализа, что детективная литература и шпионский роман всегда оставались патриархальным письмом и артикулировали государственные стратегии, в эпилоге книги автор предлагает обратиться к другой литературе, которая создает обратное отношение к реальности. «Процесс» Кафки, как и произведения исследованных жанров, содержит фигуры тайны, расследования и заговора – другими словами, делёзианское «машинное устройство» (agencement machinique). Однако кафкианское письмо зеркально противоположно и детективу, и шпионскому роману: здесь виновник изначально определен, а представители государственной власти не ищут тайну или неизвестного убийцу, а сами являются туманным и скрытым органом, преступным и лживым. Если в двух изученных жанрах фигура представителя государства вмешивается в события, чтобы упорядочить реальность, то в «Процессе» К. живет весьма стабильной жизнью, и лишь вмешательство властной силы нарушает эту упорядоченную реальность. В «Процессе» государство вездесуще, но оно проявляется лишь в форме глобального заговора, пределы которого невозможно проследить (с. 373). «Наша реальность соткана из преступности, тайн и заговоров, поэтому детектив как и шпионский роман – мрачное чтиво, но все же привлекательное» (с. 376).

Важно, что исследуемые литературные жанры становятся не только предметом анализа разнообразных дисциплин (социология, экономические теории, политические науки, нарратология, психоанализ), но регулярно рассматриваются сквозь призму бинарных оппозиций и некоторой амбивалентности. Болтански в своей работе говорит о двух жанрах, о двух национальных типах детективной литературы, о двух характерных героях, о двух типах государственного строя. В контексте компаративного анализа, с помощью которого исследуются два типа репрезентации реальности, трансдисциплинарность особенно актуальна и эффективна.