Памяти Василия Белова

Белов был другом Шукшина. Причем очень близким. Шукшин уезжал «к Васе». Прятался у него в вологодской деревне. Вел многочасовые разговоры о русской деревне. О мужиках и бабах, о менталитете, о будущем страны.

Очень интересно было бы послушать. И трезвые, и не очень трезвые их разговоры. Но, увы, никто записей не вел.

Мне эта дружба всегда была интересна, и всегда она меня волновала. Они были очень разные – Белов в своих текстах выстраивал или искал, не знаю, как сказать лучше, некий мир, космос, вселенную русского крестьянства, Шукшин эту вселенную видел всегда в одном уникальном характере, в этой противоречивой натуре, которая может взбунтоваться, накуролесить, напиться, пойти на кого-то с топором, потом каяться, может наврать, набуянить, может совершить неожиданно дерзкий или неожиданно щедрый поступок. Эту самую русскую душу они видели совершенно по-разному.

В те годы, в юности, я относился ко всем этим «Плотницким рассказам» или к шукшинским новеллам – с подозрением. И особенно к Белову. Как к самому яркому представителю деревенской прозы. Мне тут виделся, за всем этим говором, за всей этой нелюбовью к городу – призрак советского монстра, который вытравляет из любой культуры интеллигентское, книжное, городское начало, и всех заставляет кланяться придуманному идолу – «простому народу».

Теперь, когда прошли годы, я понимаю Белова лучше – городская культура, она все-таки по природе своей интернациональна. Загадка русского пути – она и лежит вот где-то между деревней и городом, на проселке, на автобусной станции, в райцентре, в пригороде областном, в каком-нибудь забытом богом сельском клубе, в этих как бы провинциалах, которые движутся по своей орбите, пристально присматриваясь к городской культуре, но не теряя связи с родственниками.

Шукшин, он всю жизнь писал о деревенских своих соседях, о «родственниках» из Сростков, но был при этом человек настолько городской, настолько богемный, что даже странно – кинорежиссер, сплошные романы с актрисами, загулы, главные друзья – Высоцкий и Тарковский. Хотя о славе «большого советского писателя» он мечтал все равно. Ездил к Шолохову, говорил о том, что бросит кино, напишет большие романы. Но не верил, что они туда его пустят. Или не успел попробовать.

А вот Белов в роль большого советского писателя – вошел очень легко. Советской власти после Шолохова очень нужен был вот такой «самый главный деревенщик». При том, что самые лучшие его рассказы, на мой взгляд, они как раз о городе, или по крайней мере, не совсем о деревне. «Воспитание по доктору Споку», например. Или о том, как люди из деревни уходят. Или о том, как не могут уйти.

Деревня в его вещах – это вселенная, которая взрывается на наших глазах. Распадается. Сплошные черные дыры. Сплошные катастрофы.

То есть главный наш деревенщик видел ее не цельной, а разорванной изнутри. Надломленной.

Этот надлом коснулся и его самого.

Последняя вещь, роман «Все впереди» (1986), которую все читали, по старинке, потому что каждую вещь Белова надо читать – она про евреев, про интеллигентов, про гнилостный запах городских улиц, про то, что с этими людьми русскому православному крестьянину не по пути. Очень актуально, не правда ли?

Роман был написан так плохо, с такой нехорошей тенденцией, с таким душком, что последние вещи Белова – «Год великого перелома» и «Повседневная жизнь русского Севера», может быть, итоговые и главные для него, остались широкой публикой непрочитанными. На Белове как-то поставили точку. А зря.

Какие бы не были крутые заморочки у Василия Ивановича, вечная ему память, в голове, в этой славной, белой, седой голове – он из поколения писателей, про которых все знали тогда – их читать надо.

Обязательно. Это – литературный must.

И сейчас, в очередной год великого перелома, тоже надо. Тоже must.

Белову в свое время ставили в заслугу, я помню, что он первым написал, как крестьянам не отдают паспортов, уже в хрущевское время это советское крепостное право держалось, все равно.

Так вот, есть люди, у которых и сегодня паспорта отбирают точно также. Ничего никуда не делось.

Хотя деревни той – уже нет.

--

Василий Белов.

О чем звенит самовар

В хоромах купцов Строгановых почетного гостя поили заваренной "травкой", которая, по свидетельству историков, даже на столе царя Алексея Михайловича бывала не каждый день. От Соли Вычегодской начал свое торжествующее хождение по Руси этот дивный восточный напиток.

Чай, по-видимому, сильно потеснил в русском быту сбитень, а также плодовые и ягодные напитки, хотя с квасом ему было трудно тягаться.

Но такое противоборство и неуместно. Добрый, выверенный народом напиток, как добрый национальный обычай, не враг другому такому же доброму напитку (обычаю). Они лишь дополняют друг друга, и каждый выигрывает рядом с другим.

Время, место и настроение безошибочно подсказывали хозяину или хозяйке, чем утолить жажду гостя, работника, домочадца. В одном случае это был чай, в другом - квас, в третьем - сусло. Многие любили березовый сок. Каждому такому питью соответствовали своя посуда и свой ритуал, зависимый, впрочем, и от индивидуальных особенностей человека. Говорят: "Всяк попьет, да не всяк крякнет".

За короткий исторический срок чаепитие на севере Руси настолько внедрилось, что самовар стал признаком домашнего благополучия и выражением бытовой народной эстетики. Он как бы дополнял в доме два важнейших средоточия: очаг и передний угол, огонь хозяйственный и тепло духовное, внутреннее. Без самовара, как без хлеба, изба выглядела неполноценной, такое же ощущение было от пустого переднего угла либо от остывающей печи. Кстати, и сама русская печь, совершенствуясь, так сказать, технически (от черной к белой), всегда была связана и с эстетикой крестьянского быта. Кто, к примеру, не заслушивался песнями зимнего ветра в теплой трубе, сидя или лежа у родимого кожуха? Самым удивительным было чувство близости этого холодного ветра и твоей недоступности для него.

В последних вариантах русская печь ласково и добродушно предоставила возможность шуметь, кипеть, петь и звенеть русскому самовару. Это для него хозяйка два-три раза в неделю выгребает жаркие золотистые угли и совком ссыпает их в железную тушилку. Для самовара же сделан в печи специальный отдушник, тяговый дымоход, который действует независимо от печных вьюшек.

В каких же случаях ставился самовар? Очень во многих. Неожиданный приход (приезд) родного или просто дорожного человека, перед обедом в жаркий сенокосный день, на проводах, после бани, на праздниках, с холоду, с радости или расстройства, к пирогам, для того чтобы просто нагреть воду, чтобы сварить яйца, кисель и т. д. и т. п.

Для питья предпочиталась речная вода[1]. Не дай бог поставить самовар вообще без воды, что нередко случалось с рассеянными кухарками. Тогда самовар, словно недоумевая, какое-то время молчал, потом вдруг начинал неестественно шуметь и наконец медленно оседал и валился набок... Не каждый кузнец-лудильщик брался припаять кран и отвалившуюся трубу. Как раз по этой причине и старались по возможности купить второй, запасной самовар[2].

Формы и объемы самоваров были бесконечно разнообразны. Вычищенный речным песком до солнечного сияния самовар превосходно гармонировал с деревом крестьянского дома, с его лавками и посудниками, полицами и чаще некрашеными шкафчиками. Оживший, кипящий самовар и впрямь как бы оживал и одухотворялся. Странная, вечная взаимосвязь воды и огня, близость к человеку и того и другого делали чаепитие одним из отрадных занятий, сближающих людей, скрепляющих семью и застолье.

Вот брякнула дужка ведра, зашумела выливаемая в самовар вода. Затем почуялся запах березового огня, вот в колене железной трубы, соединяющей самовар с дымоходом, загудело и стихло пламя. Через три минуты все это медное устройство начинает шуметь, как шумит ровный летний дождь, а через пять затихает.

Вода кипит ключом, в дырку султаном бьет горячий пар. Самовар уносят на стол, водружают на такой же медный поднос, на конфорку ставят заварной чайник. Чайные приборы по количеству членов семьи окружают деревянную дощечку с пирогами и большой ставец с жареным, топленым, вернее, томленным в печи молоком.

Легкий зной от горящих углей, легкий звон, переходящий в какое-то таинственное пение, пар, запах, жаркие, сияющие бока самовара, куда можно глядеться, - все это сдабривается большим куском пирога и крохотным осколочком от сахарной головы. Две ложки молока белыми клубами опускаются в янтарно-коричневое содержимое чашки. Взрослые наливают все это тебе в блюдце, делят между самыми маленькими молочную пенку и начинают свои нескончаемые разговоры. Так или примерно так воспринимается чаепитие в раннем детстве.

В отрочестве, если младше тебя в семье никого нет, тебе отдают всю пенку, чтобы борода росла. В эту пору тебе уже известно, что за столом нельзя пересаживаться с места на место, нельзя оставлять чашку просто так, надо обязательно повернуть ее набок или вверх дном. Иначе, по примете, очень трудно утолить жажду, и тебе будут без конца наливать.

Одна из главных особенностей русского самовара в том, что он может кипеть до конца чаепития, для чего достаточно держать трубу слегка открытой.

Во время войн, в голодные годы самовар, как и русская печь, был в крестьянском доме и лекарем, и утешителем. За неимением чаю-сахару заваривали морковную вяленицу, зверобой, лист смородины и т. д.

Почему-то в тяжкие времена крестьянский самовар становился объектом особого внимания (та же судьба была, впрочем, и у русских колоколов). Но не всегда его, уносимого из избы, сопровождали печальные женские причитания. Во время Великой Отечественной войны русские бабы по призыву собирать цветной металл без единого вздоха отдавали в фонд войны свои последние самоваришки, после чего воду приходилось кипятить в чугунках. Нынче самовар повсеместно вытесняется электрочайником, в чем есть и свои плюсы, и свои минусы...