Приятные мелочи

Если бы можно было напеть «Все эти вещи»! Передать пьянящую мелодию восторженного гимна XVIII веку вместо пересказа. Некоторые книги подобны песням: несколько легких нот, обреченных на забвение, и, тем не менее, они неотвязно крутятся у вас в голове; неясный восторг, которому нельзя позволить затеряться. Они приведут вас к тому, что уже есть в вас самих, они не скажут вам ничего, чего бы вы уже не знали; но внезапная новая радость все легче и живее будет охватывать вас.

Мариан Альфан больше известна своими эссе об искусстве, ее биография Клода Моне «Жизнь в пейзаже» (Hazan, 1993) стала авторитетной работой. Но писателем редким и уникальным ее делают несколько художественных текстов, полных, подобно нынешнему, личных размышлений («Короткая ночь», POL, 2008). Они обладают удивительной силой, которую почувствует любой прочитавший «Все эти вещи», самую пленительную из ее книг. Да, она пленяет своей музыкой, но в чем заключена сила, которую имеет над нами музыка, ритм фразы, темп параграфа, текста, переплетений его узоров, разрывов, озарений?

То, чего добивается Мариан Альфан, так просто, что ответ ускользает по мере того, как все сильнее проявляется эта сила. Автор отдается удовольствию литературы анекдотов, рассказывает Историю через детали, мертвые зоны историков. Она далека от панорамной исторической фрески, и собирает все, что в нее не попало. «Мелочи, оставленные в стороне по понятной причине: за их необычную, острую форму, возбуждение, очарование, воспоминание, сожаление».

Формы разнообразны, но у них есть общая черта ― они живые, нервные. Заметка из музея о позе тела на картине Фрагонара или свете, пронизывающем картину Ватто, вперемешку с чтением Ретифа де ла Бретонна, де Сада, Кребийона-сына или с воспоминанием о прогулке. Тайные мемуары Башомона позволяют на двадцати страницах установить картину самых забытых фактов 1762-1770 годов: ошибка во французском языке маленького герцога Берррийского, свадьба «модистки» мадемуазель Шушу и знаменитого романиста Бакуляра д’Арно, история влюбленного в жену палача начальника полиции, который заставлял ее мужа «вешать и колесовать направо и налево, когда хотел повидать свою красавицу»…

Разве не обидно не знать, что в сентябре 1769 года «одна компания добилась исключительной привилегии предоставлять для прохода по Новому мосту солнечные зонтики тем, кто опасается испортить цвет лица»? Есть ли еще подобная радость: перебирать незначительные случаи ради одного только удовольствия памяти?

 XVIII век не устает предоставлять поводы для такой радости. От невероятной сексуальной свободы, родившейся в эпоху Регентства и ставшей школой эмансипации, до Просвещения, до «идеи свободы, и ужасной и волнующей, избавляющей от удушья». Это век, пробужденный неудержимой энергией, век, в котором человечество вышло из берегов и превзошло само себя. Век, пришедший в конце к трагедии ― Террору, тюрьмам, гильотинам. Но, кажется, Мариан Альфан написала эту книгу, поддавшись капризу маленькой девочки. Несколько монструозной, судя по явленным ею широте культуры и жизненному опыту. И не раскапывать могилы ― ее каприз.

Она предстает преследуемой «Госпожой Историей», суровой охотницей, желающей вернуть ее в пространство менее легкомысленного знания, и ускользает меж ее иссохших пальцев. Она предпочитает, без маски грусти о временах былых, все время обращаться к счастью. У заключенного Мирабо она выбирает то, что он писал Софии, заключенной  в «дисциплинарный дом»[2]: «Как мы любили нашу постель!». К черту наступающую тяжесть вечности. Цель ― «возродиться в деталях» ― должна быть достигнута любой ценой.

История у Мариан Альфан ― частное дело, не против, но где-то в стороне от устремлений коллективной памяти, тайная нить, что связывает поколения, смертных с умершими, живых с памятью всех предшествующих жизней ― плодородному перегною для настоящего.

 «Историк берет горстку земли, она немая и холодная. Его рука согревает ее. Он рассматривает ее, ее атомы и крупицы, что и есть мы; он сжимает в руке эту пригоршню земли и поднимает ее к свету, с нами вместе».

Огромное удовольствие читать «Все эти вещи», очарование мелодии, что книга напевает нам на ухо, , несомненно, зависят только от искусства, которое Мариан Альфан возносит очень высоко: волшебное искусство придать незабываемую форму изяществу жизни, всей жизни, ослепительного переплетения узоров самых разнообразных мелочей, которые образуют нас самих, которые и есть мы.