"Вакансия на Керенского была открыта слабостью русской демократии”

Сегодня трудно представить, как популярен был Керенский в 1917 году. Когда 26 мая он выступал в Большом театре в Москве, здравицу в честь него и Чернова провозгласил сам Собинов, сцену завалили цветами, а “в заключение представления были проданы с аукциона в пользу Культурно-просветительского отдела Московского Совета солдатских депутатов два портрета Керенского, на которые он успел поставить свои автографы: один ушел за 5 тысяч рублей, другой — за 16 тысяч”. О забытом феномене кратковременного культа и рассказывает книга Бориса Колиницкого.

Автор — доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Петербурге, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН. В предисловии он вспоминает, как “был поражен тем, насколько восторженный язык описания революционных лидеров в 1917 году предвосхищал восхваления советских вождей в 1930-е годы, и это никак нельзя было объяснить принуждением. Сильное впечатление на меня произвела и “Синяя книга” Зинаиды Гиппиус: этот текст, в основу которого легли и дневник автора, и другие источники, отражал динамику отношения части интеллигенции к Керенскому. Я был поражен тем, что люди, сами активно и креативно участвовавшие в создании культа вождя-спасителя весной 1917 года, уже осенью считали именно выдвинутого ими лидера главным, а иногда и единственным виновником углубления политического кризиса, не осознавая своей собственной ответственности за действия своего избранника”.

Керенского сравнивали с Бонапартом, но Троцкий, один из лучших политических мыслителей эпохи, настаивал, что это выбор времени, а не устремления самого министра: “В сентябре он заявил на Демократическом совещании: "…борющиеся партии создают такой режим, когда ответственное лицо становится математической точкой русского бонапартизма. Таким образом, ответственность за этот режим не может падать на злую волю одного лица… В эпоху истории междуцарствия возникает потребность искать третейского судью, диктатора, Бонапарта. Вот почему, прежде чем Керенский занял то место, которое он занимает, вакансия на Керенского была открыта слабостью русской демократии”.

Как отмечает Колоницкий, “Троцкий использовал распространенные отрицательные значения образа Бонапарта (могильщик революции, диктатор), но лишал Керенского его романтического ореола: он не человек с железной волей, творящий историю, а некая получившая телесную оболочку политическая функция, пародия на Бонапарта. В подобной оценке чувствуется высокомерие марксиста, вооруженного законами познания истории и свысока взирающего на политиков, которые не понимают соотношения сил, выдвигающих их на арену политической борьбы. Но в отношении Троцкого к Керенскому ощущается и оценка масштаба личности «сильного человека» Временного правительства, оценка, к которой примешивается презрение: министр лишен качеств настоящего вождя. В августе Троцкий характеризовал правительство Керенского как «бонапартизм подготовительного класса», а в сентябре написал статью “Бонапартята”.”

Сторонники министра отвечали, что подобные обвинения в бонапартизме нелепы, что “Керенские умирают за свободу, но не взнуздывают ее под свое седло… Они — ее знаменосцы, а не палачи”. Культ Керенского развивался среди богемы. Им восхищался Андрей Белый, едва не поссорившийся с Бердяевым из-за его критического отношения к политику, Марина Цветаева посвятила ему стихи, начинавшиеся с четвертостишия

И кто-то, упав на карту,

Не спит во сне.

Повеяло Бонапартом

В моей стране.

В связи с ним Колоницкий делает важное замечание, связанное с тезисом о том, как пропагандистский опыт 1917 года использовался позднее советскими идеологами: интересен “образ бодрствующего вождя, постоянно думающего о судьбах отечества. Эта тема развивалась в монархической пропаганде эпохи Первой мировой войны применительно к “державному вождю”, Николаю II (фотографы запечатлели царя “склоненным над картой”). Керенского же в качестве “бессонного вождя” прославляли потом и иные писатели: «Ночь. В Зимнем дворце темнота. Только в одном окне заметен свет. Там, склоняясь над картами, над донесениями и телеграммами начальников и комиссаров, сидит за столом Александр Керенский. Лампа бросает свет на лицо его. Бледное, измученное лицо. Глубокие морщины бороздят лоб. А в темных глазах — скорбь и слезы…» (Лукаш И. Дерзай! (Сказка) // Труд и воля. Пг., 1917. 25 августа). На одной из фотографий, сделанных уже летом, Керенский и изображен “склоненным над картой”. Этот образ играл свою роль в создании репутации “военного вождя”, а образ “бодрствующего вождя” указывал на особую связь последнего с отечеством, спокойствие которого он охранял. Данный образ, как известно, получил дальнейшее развитие в советской культуре.”

Долгое время в СССР образ Керенского определяли ангажированные художники, использовавшие унижающие Александра Федоровича мифы, например, о его бегстве в женском платье.  Кукрыниксы. *Последний выход Керенского* (1957).

Позиция же большевиков была последовательно критичной. В одном из писем Луначарский рассказывал о выступлении министра: “Является Керенский, молодой и стройный, в хаки и высоких сапогах. Овация. Говорит короткими, хриплыми фразами, искренне, часто — ловко, большей частью с благородной пустотой. <…> затем перед Керенским вываливали мешки медалей и крестов, присланных с фронта, устроили ему театральную овацию …” Вывод Луначарского звучит пророчески: “Бедняга! Театрал и истерик, не искренний демократ, он, вероятно, сломит себе шею на половинчатой позиции. Для буржуазии он и его все еще огромная популярность — ширма и последняя позиция ее обороны.»

Окончательное решение, казалось, было вынесено историей, Керенского как проигравшего лишили на родине права голоса, он выглядел вечным лидером списка лузеров. Но чем дальше, тем больше понятна роль случая при изменении общественного строя в России, необязательный с точки зрения истории характер перехода власти от буржуазного правительства к большевикам. Керенскому могли бы достаться и другие тексты, но их автором в итоге выступало общество, а не он сам.