Дмитрий Стахов: «В истории семьи слышен шум всеобщей истории»
В романе Дмитрия Стахова «Крысиный король» переплетены сюжеты из жизни одной семьи – от начала ХХ века до наших дней. Почему революция, террор, репрессии – стали вновь актуальны сегодня? Об этом с Дмитрием Стаховым беседуют Борис Минаев и Алексей Мокроусов.
Надо ли читать другие семейные саги, чтобы написать роман об истории на примере одной семьи?
Д.С. Я бы так вопрос не ставил – надо ли? Тут не нужны обязательства, всё происходит само собой. Ты приближаешься к какой-то теме и всё, ей сопутствующее и с ней связанное, втягивается в сферу твоих интересов. Другое дело что семейные саги все очень разные. По самым разным критериям. Я бы выделил личностную включенность автора или лирического героя. Мне более близки те, где есть дистанция между автором и/или лирическим героем и семейной историей. Где присутствует взгляд со стороны, где повествование ведется не только от первого лица или вовсе не от первого – у меня получилось практически от первого, за исключением нескольких глав. Самым лучшим примером для меня был роман Башевиса Зингера «Семья Мускат», роман абсолютно гениальный, трагический. Стремиться писать как Зингер бессмысленно, что не мешает ему уже долгие годы оставаться одним из самых моих любимых писателей. Ещё бы добавил, что иногда роман по форме не сага, в нем нет описания жизни нескольких поколений и множества связанных родственными узами людей, роман может охватывать сравнительно небольшой временной промежуток, иногда меньше года, несколько месяцев, но у читателя выстраивается своя перспектива, как в прошлое, так и в будущее. Таковы некоторые произведения того же Зингера, таков «Июнь» Дмитрия Быкова, хотя он проходит по разряду исторических романов.
Семейная легенда - как она до тебя дошла, в каком виде? Как ты к ним относился раньше, в юности, как теперь, когда она стала основой для большого романа?
В юности я о семейной истории знал мало. Как об истории со стороны мамы, так и со стороны отца. У него, кстати, был дед, мой прапрадед, один из лучших сапожников Царицына. К нему ездили шить сапоги аж из Баку! Так этого прапрадеда, человека уже не молодого, отправили на строительство каналов, на самом деле – за просто так шить сапоги НКВД-начальству. Потом освободили, а потом вспомнили, что он почти десять лет вращался среди тех, кого уже ставили к стенке, ну и расстреляли, конечно. Когда мне было лет шестнадцать, мне стали довольно дозированно рассказывать обо всем, или почти обо всем. Когда я был ещё пионером, с галстучком на шее, как-то вернувшись из школы, застал у бабушки её подругу Павлу Николаевну. У неё вырезали всех родных, мужа и сына, муж её был товарищем бабушкиного мужа, моего деда по маминой линии. Когда Павла Николаевна вернулась из лагеря в середине 50-х, ей дали комнату в коммуналке, в доме на Остоженке, тогда Метростроевской, который когда-то – вот ведь цинизм! - весь принадлежал её деду. Я этот дом знаю, хороший, чуть наискосок от иняза. Ну они сидели на кухне и курили папироски, а я начал с антиникотиновой пропаганды и перешел на общеполитические вопросы. Павла Николаевна взяла мой галстук в крепкий сухонький кулачок и кое-что мне объяснила. Довольно специфическим, лагерным языком, со многими тогда не совсем понятными словами. Пару раз обратилась ко мне «пиздюк», бабушка хмыкала и просила Павлу Николаевну быть сдержаннее. Её объяснение я понял плохо, но долгие годы никому ничего не говорил, лишь иногда просил бабушку о пояснениях. Она же, в последние годы жизни, несколько раз просила меня записать то, что помнила. Думаю, рассказывала она не обо всем. Многое для романа пришлось сочинять, и это естественно. Иначе бы вышло бы черт знает что.
Отношение же было разным. От гордости до неприятия. Потом я начал думать, что из таких легенд и складывается правда. То есть имеется истина, определенные даты, события, документы, которые, кстати, иногда истинными не являются и прочее. И имеется правда, это истина, только пропущенная через человека, события, им прожитые, могут принимать самые замысловатые формы, но история складывается из таких вот правд. Теперь же отношение к тому, что можно назвать «семейной легендой» или «семейной правдой» как к части собственного «я».
Эсер-максималист, герой твоего романа, в нынешней терминологии террорист, убивающий людей, пусть и чиновников, или жандармов – как ты к нему относишься? Может, при отсутствии партий, парламента, публичной политики как таковой, свободы прессы – как в России в ХIХ веке, и не было другого выхода?
Несомненно, другой выход был, просто максималисты хотели подтолкнуть историю, считая, что она движется слишком медленно, что средства оправдывают цель. Дед главного героя романа – и, по совместительству, мой – начали свои дела в юном возрасте, в неполных семнадцать лет, правда, не в XIX веке, а в ХХ-м, в самом его начале, в 1906 году. Тогда уже и партии появились, и Первая Дума, и некая свобода прессы. Но они хотели взять в руки револьверы и насаждать свободу. Выступали они довольно длительное время, в случае моего деда, до бессрочки в Шлиссельбурге. Если ограбление кареты Казначейства в Фонарном переулке ещё можно рассматривать как акцию против власти, то прочие дела конечно нет. Деду, кстати, повезло – не повесили.
Отличие от нынешних, видимо в одном, но важном моменте, - их террор был по преимуществу все-таки адресным. Они – хотя и такие эксцессы были, – не закладывали бомбы в местах массового скопления людей. Был, правда, план взорвать Госсовет, но не у максималистов, у них не было таких ресурсов. И недаром лидеры максималистов ответили на предложение большевиков взорвать киевский оперный театр чтобы разом убить и Деникина и большинство белых генералом: «Мы революционеры, а не мясники!»
Век назад была этика, определенные принципы даже у сторонников радикальных мер?
У сторонников радикальных мер была как раз очень четкая и жесткая этика. Я бы сказал – выстраданная. И принципы, конечно же, были. Просто иногда, с точки зрения закона и общества, эти сторонники превращались в откровенных налетчиков-уголовников. Другое дело, что они шли на самый банальный грабеж. На таком грабеже мой дед и, соответственно, один из героев романа как раз погорел. Вот только деньги, полученные в результате того экса, они отдали на нужды партии, себе оставив сущие копейки.
Многие из нас внуки и правнуки революционеров. Как ты думаешь, это может повлиять на характер, на личность, на отношение к власти?
На характер и революционные и чекистские корни оказывают, конечно, влияние. Часто это не осознается, но что-то внутри шевелится. Один тип говорил якобы – сын за отца не отвечает. Отвечать-то быть может не отвечает – что, впрочем, очень часто тем же типом опровергалось, – но вот грехи отцов всех преследуют. Власть же у нас в стране всегда враждебна к людям, исходит из посылки «Бабы новых нарожают», ее отношение предельно цинично. Она всегда учитывает – кто у кого, скажем так, отец, хотя самая главная для неё угроза, опасность – это свобода. Так было, так и остается по сей день. Так и будет, скорее всего.
Это вечная особенность страны или затянувшегося периода в ее развитии?
Это особенность отношения к тому, что было. Вот, например, депортации народов в СССР, признанные как акт геноцида Верховным Советом РСФСР в 1991 году. Тем не менее те, кто проводил эти депортации – надо признать, люди давно покойные, - не были лишены орденов и медалей за участие в преступлении. Я уж не говорю о том, что их награждали боевыми орденами, какими награждали фронтовиков. Так вот, если, скажем, у потомков условного генерала Пияшева изымут те награды, что он получил за выселение татар из Крыма, тогда что-то начнет меняться. Ведь страна это люди. Ответственность может быть только персональной. И не иметь срока давности, особенно если речь идет о преступлениях против человечности. Об этом, кстати, писали те, кто основал «Новую этику», не эту мутотень, о которой последнее время столько крику, а подлинную Этику, в 1949 году.
Интеллигенция, воспитанная на недоверии и на неприятии большевистской мифологии, оказалась сейчас в сложном положении. Диссидентское отношение к революционерам как основателям тоталитарного государства, сейчас подрывается официозом российской культуры, яркие примеры - сериалы про Ленина и Троцкого, фильм про декабристов. Официоз настаивает: власть священна, царская в том числе, но имеет-то в виду себя.
Я воспринимаю это иначе. Воспитание было как раз основано на том, что комиссары в пыльных шлемах - святые. А потом якобы пошли извращения. «Возьмемся за руки» – очень опасный призыв. Интеллигенция видит, и видела себя как некую общность, якобы противостоящую власти, своему позволялось идти на сотрудничество, как же – он свой. Не было и нет эсеровской принципиальности. Я не считаю, что она гарантирует что-то, но в ней была внутренняя дисциплина. В итоге они просто получали пулю в затылок, а большевики и большевистская интеллигенция участвовала в репрессиях, инсценировках процессов и тому подобное. Теперь ради домика на средиземноморье, раньше - ради такого мифа как благополучие, мнимое, конечно, ради такого монстра, как государство.
То есть эсеры для тебя – это такие «правильные» революционеры?
Я уважаю людей принципиальных, честных и последовательных, но сам далеко не всегда следовал принципам. Да и правильных революционеров для меня нет – в отличии от деда и его товарищей я совсем не революционер, я даже скорее консерватор.
Чем навеян образ дрессировщика крыс в твоем романе? Почему крыса как убийца других крыс стала здесь главной метафорой? Получается, что когда одни крысы (чекисты, террористы, нынешние и вчерашние) убивают других крыс – это хорошо? Круговорот зла, которое должно поглотить само себя?
Жизнь вообще зла. Но о метафоре такой я и не думал. Если так получилось даже хорошо. Но всё-таки крысы-каннибалы убивают своих, а террористы вчерашние этого не делали. Разве что – предателей.
Главный герой определяет себя как личность, у которого нет отношения к жизни, нет характера, нет желаний, нет судьбы, при этом он подан как необыкновенно сильный и яркий мужской, именно мужской характер. В какой-то момент он признается, что олигарх (муж его первой любви, там проглядывает Березовский с его авантюрностью) «и такие как он» отняли у него. Что значит эта фраза, 90-е отняли жизнь и способность к реализации у целого поколения?
Это говорит герой, а не автор. 90-е были прекрасным временем, но основные деятели того времени или были слишком увлечены своими собственными интересами или видели перед собой лишенные личностного содержания задачи. Но это жизнь, а не маневры. Они запустили процесс, потом сдали назад, не довели начатого до логического продолжения. Оправдывали свои действия тонкими улыбочками и всякой постмодернистской дребеденью. Протютюкали и прозяпили все возможности. Но масса тех, кто мог в 90-е сделать рывок, который бы вытянул и страну и их самих, этого сделать не смогли. А потом наступил реванш.
Но история напоминает – реванш тоже не бесконечен.
Реванш? «Бесконечный реванш» – прямо-таки просится для названия триллера-боевика. Если серьезно – определять сегодняшнее время как время реванша удел всяких там политологов и прочих бездельников. Подавляющему большинству это безразлично. Что вовсе не означает, что это подавляющее большинство тупое. Люди в глубине души чувствуют, что все эти общественно-исторические процессы, вся эта политологическая дребедень где-то далеко-далеко, а близко – их собственная жизнь, их личная ответственность, их поступки и поступков этих последствия. Я пытался об этом написать в романе. Получилось или нет – судить читателю. Но история говорит с каждым из нас как бы персонально. У неё особенный, не всегда ясный язык. Понять язык, на котором она говорит с нами, важная задача. В нем смешаны многие акценты, диалекты, речения. Слушая историю, хотя бы историю отдельно взятой семьи, можно услышать шум всеобщей истории. Именно так. Не наоборот.
В тексте использован фрагмент интервью, данного Дмитрием Стаховым Борису Минаеву для «Новых известий».
Специально для Моребука автор написал "Запоздалое предисловие" к роману.
