От редакции morebook: Предлагаем вниманию читателей текст доклада, прочитанного в 2021 году на конференции в Российской Академии художеств. Это последнее публичное выступление автора.

…XIX век, до сих пор пока самый темный из всех веков Нового времени.

Мартин Хайдеггер

В современных визуальных исследованиях постепенно особый интерес обретает 19 век, причём не его завершение, а именно середина, отмеченная как в науке, так и в искусстве  появлением феномена наблюдателя. Наблюдателя как свидетеля и участника. Реальность мира, фиксированная камерой обскура, утрачивает свою неизменную устойчивость, которая обеспечивалась геометрией прямых солнечных лучей, геометрией Евклида. Мир стал искривляться, он перестаёт быть пустым, как пространство Ньютона, в котором шар, снабженный энергией, двигался по прямой линии, не встречая сопротивления. Пространство стало вещественным, стало обладать массой, и к тому же его координаты обрели природу относительности, они стали зависимы от положения наблюдателя, от его позиции. Аксиома Евклида о параллельных в современном прочтении звучит так: в плоскости через точку, не лежащую на прямой, можно провести  только одну прямую, параллельную данной. В неевклидовой геометрии через эту точку можно провести множество параллельных прямых. Фактически именно они и определяли маршруты Раскольникова по Петербургу, все его монологи и все его взаимоотношения с другими персонажами, сознаниями, предметами и событиями. Рассуждения Ивана Карамазова  в его разговоре с братом Алёшей явно свидетельствуют о осведомленности Достоевского о существовании неевклидовой геометрии: «Находятся геометры и философы, которые сомневаются в том, что вся вселенная или, ещё обширнее, - все бытие было создано евклидовой геометрией, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Евклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть и сошлись бы где-нибудь в бесконечности». Эти параллельные линии постоянно сходятся по маршруту, по путям, по шествию Раскольникова по Петербургу. В геометрии Достоевского реализуется парадокс между огромной бесконечностью и абсолютно маленькой конкретностью. В свою очередь, физика Эйнштейна рассматривает жизнь, в которой физические частицы как организмы находятся во взаимодействии с другими процессами. Эта физика, в которой не игнорируется поведение отдельной частицы. Она взаимодействует с макроскопическими телами и способна при известных условиях начать цепную реакцию, полностью изменяя впоследствии устойчивость системы. Картина Петербурга у Достоевского построена так, где «у всякого своя угрюмая работа». Исходный образ Достоевского - конкретный человек , конкретный Раскольников, конкретная Соня, конкретный Свидригайлов, существующий в едином мире пространства и времени - «здесь и сейчас».

Об этом феномене присутствия в «здесь и сейчас» удивительно говорит Свидригайлов, человек, который владеет методом анализа и рефлексией, опираясь на визуальную образность. «Я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если бы у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге».

«Дело в том, что я уже несколько раз смотрел на вас сбоку. Вы выходите из дому - еще держите голову прямо. С двадцати шагов вы уже е опускаете, руки складываете назад. Вы смотрите и, очевидно, ни перед собою, ни по бокам уже ничего не видите. Наконец, начинаете шевелить губами и разговаривать с самим собой, причем, иногда вы высвобождаете руку и декламируете, наконец, останавливаетесь среди дороги надолго». В этих фразах Свидригайлова обнаруживается творческий метод Достоевского: рассмотрение пространства и личности одновременно в фас и профиль, так как видит Раскольникова наблюдающий его Свидригайлов, то есть одновременно перед нами предстает вид спереди и сбоку. Точно такая же оптика существовала в древнем Египте в культе мертвых, где умерший персонаж представал одновременно в ракурсе профиля, но с двумя глазами, раскрываясь в полноте видения, чтобы в следующей фазе своей жизни предстать в абсолютной целостности. Интересно, что об этом зрении говорит Анри Руссо, обращаясь к Пикассо, свидетельствуя, что Пикассо, создавая кубистическое произведение, использует оптику Древнего Египта.

Оптика Достоевского строится не на прямых лучах, а на их преломлениях, на локализации геометрических узлов. Мир у него как пушкинский магический кристалл. Петербург Достоевского естественно переходит в Петербург Андрея Белого, построенный как кубическая реальность, как кристаллы Врубеля, предвосхищающие систему видения Пикассо.

Именно поэтому Петербург Достоевского фантастичен и призрачен, как фантом. В этой системе рождается гармония, не игнорирующая индивидуальную судьбу, а напротив, составленная из отдельных судеб, где судьба песчинки, атома, микроорганизма становится абсолютно существенной для судеб мира.

Мережковский называет поэтику Достоевского «жестокий эксперимент» , на принципах «жестокого эксперимента» строится вся современная экспериментальная физика. Она строится на столкновении частиц, на огромной энергии, которая выбрасывается во время этого столкновения. Герои Достоевского стремятся решить свои философские и религиозно-моральные проблемы, и это стремление выводит их в невероятную по остроте драматургию в разговоре Раскольникова с Соней: «Мне другое надо было узнать и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли я нагнуться и взять, или нет? Тварь ли я дрожащая, или право имею?»

Современная физика занимается вопросом, как ведёт себя движущееся тело в условиях «жестокого эксперимента, придающего ему скорость, сравнимую со скоростью света, где наблюдатель становится участником эксперимента. В характере парадокса Эйнштейна явно просматривается его близость к поэтическому художественному парадоксу, в котором параллельные прямые скрещиваются и возникает невозможная геометрия. И в этом проявляется его архаическая оптика, оптика иного сознания, детского сознания, определяемая состоянием «здесь и сейчас».

В 1853 он пишет письме одному из своих друзей: «Собаки и маленькие дети хорошо понимают различие между добрыми и злыми; они выказывают доверие первым и прячутся от вторых, руководствуясь впечатлением (то есть образом видения). Большей частью они не ошибаются, хотя накапливая свой маленький опыт, не пользуются научной методикой и не ведут систематического изучения физиономий». Свою позицию Эйнштейн называл «бегство от очевидного».

Достоевский совершенно осознанно ставит свои эксперименты, создавая конфликты, обращаясь к творчеству Эдгара По, великого мистика:

«Он почти всегда берет самую исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какой силою проницательности, с какой поражающей уверенностью рассказывает он о состоянии души этого человека».

Известно, что находясь в Цюрихе в годы создания теории относительности, Эйнштейн постоянно читал «Преступление и наказание», как бы превращаясь в героя романа и обнаруживая для себя возможность пересечении параллельных прямых. Позже он неоднократно говорил: «Достоевский даёт мне больше, чем Гаусс».

Математики и астрономы начала 19 века пытались переосмыслить аксиому Евклида о параллельных прямых. Из математиков ближе всех к решению этой проблемы подошел Карл Фридрих Гаусс, но все-таки не решившийся на создание понятийного аппарата, который мог бы позволить отказаться от аксиомы Евклида. Первым это осуществил в 1829 году русский математик, профессор Казанского университета Николай Иванович Лобачевский. О его открытии мировая наука узнала спустя несколько десятилетий, причем, именно благодаря Гауссу. В России было много ученых, интересовавшихся этой новой актуальной геометрией, одним из них был Дмитрий Перевощиков, математик, астроном, ректор Московского университета. Под его руководством построена университетская обсерватория; он изучал орбитальное движение планет, учитывающее влияние масс и скоростей как возмущающего действия других планет, и вычислил изменения элементов возмущённых орбит с невероятно большой точностью. Его статьи по истории астрономии печатались в журналах «Современник» и «Отечественные записки» и сыграли большую роль в распространении научных знаний в России. Но удивительно то, что Перевощиков преподавал астрономию в московском частном пансионе Л.И.Чермака, где учился юношей Федор Достоевский. Очевидно, что позже Достоевский мог познакомиться  с его работами, читая журналы «Современник» и «Отечественные записки».

Новая оптика утверждала как в науке, так и в искусстве, что судьба одной песчинки была небезразлична для движения планеты так же, как судьба одного организма для генетической эволюции, для гибели или процветания вида. Геометрия целого в этой системе основывалась не на игнорировании его микроскопических частей, а напротив, на учете каждой микроскопичности судьбы.

Вместе с утратой актуальности камеры обскура уходит и дистанция, отделяющая наблюдателя от источника наблюдения и от самого процесса наблюдения. Появляется фотоаппарат и фотография. Достоевский мечтает иметь постоянно перед собой фотографию образа "Сикстинской мадонны". И он получает ее в подарок от вдовы поэта А.К.Толстого в день своего рождения  30 октября 1879 года. Впервые Достоевский увидел «Сикстинскую мадонну» в Дрездене 22 июня 1862 года. Как вспоминает Анна Григорьевна Сниткина, писатель мог разглядывать картину часами, «умиленный и растроганный». Для этого он брал стоявший в зале стул смотрителя и взбирался на него с ногами, вглядываясь в каждый мазок Рафаэля, буквально передвигаясь своим телесным глазом вдоль силовых линий произведения, переживая ее пространство как личный мир, подтверждая позицию Эйнштейна о неповторимости каждого мгновения в локальной ситуации «здесь и сейчас».

В современной науке каждый исследуемый объект обладает не только метрическими свойствами, но и топологическими, растущим многообразием измерений усложненной реальности. Эти образы, явленные в числах, присутствуют практически на каждой странице романа «Преступление и наказание», создавая традицию «поэтики исчисления», радикальную заявившую о себе в следующем столетии в творчестве Велимира Хлебникова и Даниила Хармса.

Числовые пространства

Рассмотрим для примера первую часть и эпилог. Раскольников направляется к дому старухи-процентщицы: «Идти ему было немного; он тоже знал, сколько шагов от ворот до ее дома: ровно семьсот тридцать». Эти 730 шагов мы с Эйнштейном и с героем романа проходим вместе, переживая каждый шаг как единство времени и пространства. И далее числа переходят в особую драматургию, образуя самостоятельный ряд, теряя связь с предметом и разрушая все причинно-следственные связи, как в театре абсурда.

Начинается разговор со старухой-процентщицей. «Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул. За колечко вам прошлый раз два билета внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира за полтора рубля можно. Рубля-то четыре дайте. Я выкуплю. - Полтора рубля-с и процент вперед. - Полтора рубля, - вскрикнул молодой человек. - Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля прийдется с вас 15 копеек. Да за два прежних рубля с вас еще причитается. Посему же счету вперед 20 копеек. Все стало быть 35. Приходится же вам теперь получить за часы ваши рубль 15 копеек».

Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек! - Точно так-с.

Маршрут Раскольникова завершается фразой: «Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей». 

Именно в этом, как сказал Мандельштам, «пространстве, сжатом до точки», начинается драматургия великого романа. Образ превращается в отчужденное число.

Эпилог

Эпилог начинается, как бы продолжая мучительный диалог Раскольникова со старухой-процентщицей.

«В кошельке оказалось 317 рублей серебром и три двугривенных». И далее он возвращается в пространство, откуда начал свой путь Раскольников в первой главе романа: «Когда они еще жили другом доме у Пяти-углов». Метрическая топография чисел постепенно приобретает сакральный образ, явно наделяясь библейскими смыслами и ускоряясь в своем движении.

«Прощаясь с ней, сам упоминал, что именно через 9 месяцев надо будет ожидать его.

И что в том, что через 8 лет им будет только тридцать два года, и можно снова начать еще жить.

Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею.

На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть.

Шла уже вторая неделя после святой.

На третий день он заметил…

Ранним утром, часов в шесть он отправился на работу.

Отправились туда всего три работника.

Им оставалось еще семь лет.

В первом порыве каким-то внешним странным…

Семь лет, только семь лет.

В начале своего счастья, в иные мгновения они оба готовы были смотреть на эти семь лет как на семь дней».

Эти семь дней Достоевский рассматривает как семь дней творения, в которых седьмой день отдается человеку, предоставляя ему право продолжить собственную судьбу. Роман свидетельствует, что вселенную, которая является нашей обителью, следует рассматривать как бесконечно открытую систему. В 1949 году Эйнштейн писал в своём автобиографическом очерке, что недостатком теории относительности является отсутствие обоснования, выводящего закон единства теории и микроструктуры бытия. Вся его деятельность в последние годы жизни была направлена на поиски этого единства, о котором так мучительно размышлял всю свою жизнь Достоевский.