Староста-барин [К выставке Игоря Грабаря в Третьяковской галерее]
В Третьяковской галерее проходит выставка, посвященная художественному и научному наследию Игоря Грабаря. Не слишком ли много наследия для одного человека?
Мало кому удается всю жизнь одновременно просидеть на двух стульях и не свалиться ни с одного. Как художник и ученый Игорь Грабарь (1871 – 1960) достиг высот и в императорской, и в сталинской России. Академик двух Академий художеств, императорской и советской, и еще Академии наук СССР, он славился натюрмортами и занимался историей искусств, строил как профессиональный архитектор и организовывал реставрационное дело, спасая иконы и фрески из храмов и монастырей. На масштабной ретроспективе Грабаря в Инженерном корпусе Третьяковской галереи показывают и его живопись, созданную за полвека с лишним, иконы и копии с них, сделанные по его заказу для показа за границей, и картины, закупленные в бытность директором этой самой Третьяковской галереи. Директорствовал долго, с 1913 по 1925-й, при царском режиме звался попечителем, сам считал, что в Москве «после городского головы нет фигуры более видной», при большевиках - директором; недовольство вызывал нешуточное скорее при первых, чем при вторых. В одном из писем он заметил о Третьяковке – «не музей, а сарай, почти Щукинский музей в Грузинах» – в том смысле, что показывают без научного плана, Серов распылен по семи залам, Репин - девяти, Васнецов - десяти. Начал с переразвески, с отказа от экспозиционных принципов основателя галереи, кончил закупкой раздражавших ценителей передвижников модернистов, от Лентулова до Фалька – на втором этаже Инженерного корпуса напоминают о его закупочной политике, здесь и «Консьержка» Бориса Григорьева, и «Натюрморт. Камелия» Ильи Машкова.
Нововведения возмущали, вопросом о развеске занималась Московская городская дума, коллеги разделились – «за» были Суриков, Шехтель и Татлин, против – Архипов, Коровин и Пастернак. Грабарь удержался, ему вообще удавалось выходить сухим из воды. Сказалась порода: родители Грабаря так активно участвовали в политической жизни Венгрии, что подвергались гонениям, но от принципов не отступали. Помогало и образование: как многие люди искусства рубежа веков, от Дягилева до Кандинского, Грабарь учился на юриста, и, в отличие от того же Дягилева, на занятия ходил и логику изучал. Увлекшись живописью, он поступил к Репину, от него бежал в Париж и Мюнхен. В Баварии стал учеником, затем старостой, а потом и совладельцем школы Антона Ашбе, учился с Явленским и Веревкиной; преподаванию предпочел работу в России. Как критик печатался в «Мире искусства», как издатель – пытался продолжить его журналом «Вестник искусства» (так, увы, и не вышел), как ученый – редактировал первую многотомную «Историю русского искусства», как «просто художник» стал адептом импрессионизма. Он создавал отличные натюрморты и пейзажи, особенно зимние, вроде «Февральской лазури» и «Мартовского снега» (обе - 1904), и мог бы остаться автором ограниченного числа запоминающихся работ, созданного до революции хватило бы для места в истории. В конце концов, его предшественник по руководству Третьяковкой, коллекционер Илья Остроухов написал всего одну выдающуюся картину, «Сиверко», ее хватило для места в арт-хрестоматиях.
На свою беду, при Сталине Грабарь стал большим начальником, старостой научно-художественной жизни - он многое основал и многим руководил, включая новую «Историю русского искусства»; не зря так интимен и трогателен зал, воссоздающий атмосферу его рабочего кабинета, здесь мизерная часть трудов Грабаря. Какой контраст к изгибам арт-политики: выглядевшие все более безжизненными его полотна распространялись по СССР в качестве новой художественной нормы. Хорошенькие девушки Грабарю удавались, «Светлана» (1933) была популярна, в ней есть то, что сегодня воспринимаешь как «стиль 30-х». Но многое из позднего творчества вызывает чувство неловкости, да и раннее далеко не ровное. На выставке, например, не показывают ранние рисунки Грабаря к Гоголю, и за это испытываешь искреннюю благодарность.
Грабарь из числа тех персонажей в истории искусства, которые чем дальше от них отходишь, тем они кажутся величественнее, а чем ближе их рассматриваешь, тем больше они вызывают недоумения. Художник, живущий по расписанию, ложащийся и встающий рано, никаких гостей и никакой радости общений – есть в этом что-то от Брюсова, писавшего по часам (тот, правда, хоть бабником был, все-таки литератор). Грабарь же кажется засушенным чиновником, даже на автопортретах он рисовал себя в костюме с галстуком, расслабиться не мог даже перед зеркалом.
А портреты современников, от арфистки Дуловой до академиков – порой холодный сталинский ампир. К нему применить переиначенную фразу, сказанную Эйзенштейном об Александрове, когда тот стал выдыхаться как режиссер: "Кончилась записная книжка, вывезенная из Голливуда". У Грабаря кончились воспоминания об импрессионизме. Заказы ему хронически не удавались, что доказывают портреты вождей: автор мог работать лишь по вдохновению. Ленин на фоне книг уныл, а писавшийся шесть лет «Ленин у прямого провода» вымучен настолько, что картину сейчас лишь воспроизвели в каталоге. Предчувствовать колебания партийной линией – излюбленное занятие интеллигенции. В «Ленине у прямого провода» бородатый телеграфист протягивает вождю ленту сообщений. Изначально персонаж был безбородым, Грабарь рисовал секретаря Ильича Николая Горбунова, тот стал ректором МВТУ и академиком, был арестован и расстрелян в 1938-м. В какой-то момент Грабарь пририсовал ему бороду - возможно, это был своевременный совет жены Троцкого Натальи Седовой, которая после революции заведовала музейным отделом Наркомпроса и с которой он дружил, - но после реабилитации «срисовывать» ее не стал. И у колебаний есть пределы. Стоит отметить и другое: критик в нем не умирал, даже когда речь заходила о его собственных полотнах. О «Ленине у провода» он писал жестко: «выходило нудно, казённо и мало похоже (...) не было стержня, вокруг которого я мог бы развернуть ленинскую тему. Сидящий или стоящий Ленин, слушающий, читающий или диктующий телеграмму у прямого провода — всё одинаково хорошо и одинаково плохо: в лучшем случае — добросовестно выполненное «казённое» задание, в худшем — сносная раскрашенная фотография». Точнее и не скажешь.
Кураторы отбирали работы из многих собраний, включая частные, каталог полон уникальных фотографий из архива Третьяковки и примечательных деталей к истории музеев. В конце 20-х Грабарь посетовал в одном из писем, что в Русском музее лишь одна его работа, в то время как в Третьяковке их столько! Сейчас в Москву из Питера их привезли с десяток, в том числе «Дельфиниум» (1908), попавший из коллекции Рябушинского в Третьяковку, а оттуда переданный в 1930-м в Ленинград.
При этом кураторы отказались от взгляда на Грабаря как человека, хотя до революции в прессе хватало шаржей на него и его рисованных портретов. Он и сам противился обнаружению в себе человеческого, и выставка не в разубеждает в этом впечатлении.
Игорь Грабарь. Роскошный иней. ГРМ, Приобретено в 1945-м у автора.
Не достает выставке и проблемности в рассказе, хотя, например, отношения с Петровым-Водкиным – трагическая новелла. Тот считал Грабаря другом, но в 1937-м случился скандал вокруг картины «Новоселье (Рабочий Петроград)». Петров-Водкин написал ее по договору для выставки «Индустрия социализма», приемная комиссия ее трижды «заголосовала», в комиссии был Грабарь – ни слова бывшему другу, о котором лишь раз упомянул в своей автомонобиографии «Моя жизнь». Из-за той истории Петров-Водкин очень, говорят, переживал, она сказалась на его болезни и во многом предопределила его преждевременную смерть.
Сам Грабарь в начале 30-х уволился откуда мог, стал почти отшельником, а затем вновь вернулся к общественной работе. Тут-то и исполнилась его заветная. Еще в 20-е он, трудоголик, мечтал об академии художеств, которая бы платила 50 отобранным художникам зарплату, а затем лучшие из сделанного за год отбирали для музеев, правительственных организаций и рабочих клубов. В 1947 году Академию образовали, Грабаря выбрали сразу, и он тут же нарисовал себя в шубе так, словно на дворе 1913-й.
Неясно, как с клубами, но автопортрет барственного Грабаря в шубе воспроизвели в 1972-м на почтовой марке многомиллионным тиражом. Мечтал ли он и об этом? Почта СССР уже не ответит.
Это расширенная версия статьи, опубликованной Ъ.
