[Палеонтолог Александр Марков:] Нейроны личности

Рисунок Варвары Свешниковой

— Вы и ученый и научно-популярный публицист. Как в научных кругах относятся к популяризаторам?

— Научное сообщество очень разнородно, но мне довольно редко приходилось сталкиваться с негативным отношением к популяризаторству. Иван Ефремов, крупнейший отечественный палеонтолог, вообще перешел из науки в писательство. Смущение у коллег он вызвал, только когда совсем перестал заниматься наукой. Ефремов свой шаг объяснял просто: когда я пишу научную статью, ее читают двадцать человек, когда я пишу роман — его читают миллионы. Вот, скажем, знаменитый палеонтолог Нил Шубин, который открыл тиктаалика, переходное звено между рыбами и наземными позвоночными, прославился как ученый, а потом написал популярную книгу «Внутренняя рыба» — о том, как он совершил это открытие. Негативное отношение начинается, когда ученый выходит за пределы своей компетенции и начинает писать про области науки, с которыми знаком меньше.

— Один из таких ученых — физиолог и биолог Джаред Даймонд, который выпустил скандально известную книгу по истории «Ружья, микробы и сталь». Как вы относитесь к его работе?

— Там есть к чему придраться и поспорить, Даймонд, как мне кажется, не учитывает многие важные факторы, но те идеи, которые он высказывает о связи развития общества и физико-географических условий, в которых оно находится, кажутся мне очень здравыми. Он пишет, что Америка отстала в развитии от Старого Света, потому что в Евразии, от Китая до Испании, нет географических преград. А в Новом Свете север и юг разделяют непроходимые джунгли, и потому цивилизации развивались по отдельности. Но еще Даймонд пишет, что у индейцев было мало диких животных и растений для одомашнивания — вот за это его критикуют.

— А на самом деле?

— Проблема в том, что он недооценивает фактор случайности. Индейцы, скажем, могли капибару одомашнить, она большая, могли бы их как свиней разводить. А они только морскую свинку одомашнили, их там до сих пор на еду разводят. Но в Америке действительно очень маленькая территория, пригодная для развития. А чем больше населения, тем больше шанс для появления важных изобретений. Типичный пример того, что происходит с людьми в условиях ограниченной территории, малой численности и полной изоляции, это Тасмания. Примерно 10 тысяч лет назад, после таяния ледников в Северном полушарии, остров был отделен от Австралии, и небольшая популяция аборигенов осталась там. И за эти десять тысяч лет они сильно деградировали — разучились делать рыболовные крючки, бумеранги, многие другие важные вещи. В культурном отношении они вернулись на миллион лет назад, фактически к уровню Homo erectus. Кончилось все тем, что когда пришли европейцы, то они тасманийцев не воспринимали как людей. Хотя и не брезговали с ними скрещиваться.

— Вы не хотели бы написать книгу по истории?

— Не думал о таком варианте. Я все-таки биолог, если писать, то о чем-то, что ближе к биологии, в истории я не чувствую себя специалистом.

— А когда кончается биология и начинается история? Когда начинается цивилизация?

— Смотря что называть цивилизацией. Культура — в виде навыков и знаний, которые передаются из поколения в поколение путем социального обучения, а не генетическим путем, — есть и у обезьян. У шимпанзе есть сложные элементы культуры, как, например, традиция колки орехов. А в одной из популяций используются сразу три предмета: берется камень-наковальня, его подпирают маленьким камнем, чтобы не шатался, а сверху бьют третьим камнем. Только часть обезьян может овладеть этой технологией. Как и у людей, у шимпанзе в одном социуме живут и очень умные, и очень глупые особи. Более сложная технология — изготовление каменных орудий — появилась только у наших предков, гоминид, больше 2,5 миллиона лет назад. Это сложная задача, шимпанзе она практически не доступна.

— Могла ли эволюция пойти другим путем? Могли ли появиться, скажем, разумные ящеры или морские млекопитающие?

— Насчет рептилий трудно сказать, у них тенденция к росту интеллекта выражена не очень внятно. А вот у млекопитающих другая история, для плацентарных (в отличие от сумчатых) характерно постепенное увеличение мозга. Поэтому довольно умные животные появились в разных отрядах: у приматов, у хоботных, у китообразных. У дельфинов очень сложная система коммуникации, у косаток — разные диалекты в разных популяциях. Вся эта система языков до сих пор толком не расшифрована, вокруг нее много спекуляций. Я не думаю, что человек такое уж сложное эволюционное явление. Другое дело, что когда такой вид появляется, то начинает всю планету преобразовывать под себя и становится мощным эволюционным фактором. Тех же людей было много видов, а сейчас только один остался. Мы же вытеснили всех своих конкурентов — неандертальцев, денисовцев, хоббитов с острова Флорес.

— Вернемся к цивилизации…

— Может быть, цивилизация появилась, когда наши предки научились обращаться с огнем. Или сто тысяч лет назад, когда появляются археологические свидетельства изготовления красок. Возможно, более точная дата — 40 тысяч лет. Тогда произошла так называемая верхнепалеолитическая культурная революция, когда одновременно появляется и наскальная живопись, и скульптура, и музыка. Тут уже понятно, что это люди в культурном отношении такие же, как мы.

— Если бы у вас была возможность задать вопрос ученому будущего, о чем бы вы спросили?

— Меня интересуют нейрологические основы «я». Как из нейронов сделаны основы личности? Вот мы себя ощущаем как некую сущность. Мы способны к рефлексии, способны думать о самих себе. Но вот откуда все это берется? Нейробио­ логия объясняет работу человеческого мозга как работу некоего биологического компьютера. Откуда берется память — понятно, откуда берутся эмоции — понятно, а вот откуда берется самоощущение? Мы можем сделать компьютерную программу, которая будет вести себя как человек, например поддерживать светскую беседу. Но как сделать, чтобы эта программа ощущала себя личностью?

— А что будет дальше с нами? Куда пойдет эволюция?

— У эволюции два фактора: генетический дрейф и естественный отбор. Генетический дрейф не может создать ничего особенного — за счет него могут происходить только бессмысленные изменения. Скажем, умение сворачивать язык в трубочку. Одни люди могут это делать, а другие нет, в результате дрейфа все могут либо научиться, либо потерять этот дар. Что касается естественного отбора, то надо понимать, что нет механизма, который делал бы нас лучше. Мы можем считать, что хорошо быть умным и образованным. Но если умные и образованные оставляют детей меньше, чем глупые и необразованные, то общество будет генетически все равно глупеть. Так что важно только — кто оставляет больше детей. На самом деле никаких точных прогнозов биологи дать не могут. Но нет никаких показаний, что мы можем стать радикально добрее или умнее.