В
фильмах Отара Иоселиани нити жизни видны так же отчетливо, как линии на ладони или ребра на рентгеновском снимке, и никакие пестрые одежды и яркий макияж повседневности не способны эти нити скрыть. Их постоянно задевают, цепляют, дергают и удивляешься не тому, что они в конце концов рвутся, а тому, как упорно сопротивляются.
В фильмах «Жил певчий дрозд» и «Охота на бабочек» много общего. В обоих присутствует тема рока, в обоих она лишена патетики. Более того, в «Певчем дрозде» она звучит почти анекдотично. То с балкона падает кадка с цветком, едва не убив главного героя, то его подстерегает открытый люк колодца. В «Бабочках» та же тема возникает в виде радиоголосов, бесстрастно констатирующих число погибших в горячих точках мира или крупных авариях. Рок играет с людьми в кошки-мышки, пока не настигает окончательно. Да нет, какой там рок. Идет обыкновенная охота на бабочек. Разве человек - не бабочка-однодневка? Живет, надеется, строит планы - и в долю секунды гибнет под колесами автомобиля или в железнодорожной катастрофе.
Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.
Но даже если ты связан с миром не ключом от чужой квартиры, как бездомный, гонимый Российский поэт, а тяжелой связкой ключей от родового замка, как французская аристократка (персонаж фильма «Охота на бабочек»), то и тогда ты уязвим и смертен. Для смерти все равны. Ей, как нынче говорят, без разницы - нищий ты или крез, наследник богатейшей культуры или богатой недвижимости. Все одинаково балансируют на грани небытия.
В обоих фильмах сюжет почти отсутствует. Вместо него - поток жизни, рутина с ее мельчайшими подробностями, к которым так чутка и внимательна камера. У создателя фильма взгляд одновременно цепкий и беглый. Он не пропускает ни единого завитка в прихотливом узоре жизни. Но, задержавшись на одном, успевает во-время соскользнуть на другой, даруя картине динамизм и воздух.
Новый фильм, то и дело окликает старый. В обоих приятели, родственники, соседи, коллеги постоянно встречаются для совместного застолья, музицирования, игры в крокет, молебна. И там и здесь течет нецеленаправленная, лишенная сверхзадачи (хоть и размеренная в «Бабочках» и безалаберная в «Певчем дрозде») жизнь.
Однако, несмотря на все переклички, эти два фильма разделяет ПРОПАСТЬ. Новый абсолютно лишен той пронзительной ноты, которая звучала в старом. Откуда она бралась, не знаю, но вспоминаю два рифмующихся кадра: спевки в «Певчем дрозде» и репетицию любительского духового оркестра в «Бабочках». В первом случае многоголосое протяжное, хоровое пение превращает поющих в живой организм. Бестолковое, путаное, будничное уходит, уступив место соборному действу, радению. Происходит катарсис, вызывающий слезы.
Во втором комичное и немного грустное времяпрепровождение надоевших друг другу людей.
В старом фильме все персонажи связаны друг с другом сердечными узами, которые ни досада, ни обида, ни раздражение не в силах порвать. «Жил певчий дрозд» о тех, кто живет открыто и щедро, полностью выкладываясь "в гульбе и пальбе".
Помню всех: самого Гиви, его девушек, приятеля-хирурга, знакомого часовщика, коллег-оркестрантов, дирижера, многочисленных родственников, старушку мать. Помню то щемящее чувство, которое возникло, когда Гиви, забавы ради разглядывая в подзорную трубу окна собственного дома, неожиданно и будто впервые видит свою мать - морщинистую, седую, маленькую.
В «Бабочках» тоже есть старухи. Глядя на одну из них, я шепнула своей приятельнице: "Какой замечательный типаж!" и в продолжении всего фильма ни на секунду не забыла, что это типаж. Лица почти всех персонажей- старух, пританцовывающих кришнаитов, бурно ссорящихся супругов, партнеров по игре в крокет и уж, конечно, японцев (им это свойственно по определению) непроницаемы и как бы зашторены. По-настоящему выразительна лишь молодая московская хищница. Она живет на полную катушку. Остальные только имитируют жизнь. В застолье нет радости, в музицировании - музыки, в играх = веселья, в молитве - веры, в похоронах - скорби. Каждый, как сервизная чашка, упакован в пенопласт: вроде бы и рядом, а на деле врозь. Вот одна из обитательниц замка кормит завтраком парализованную кузину, терпеливо втолковывая ей, какие и когда принять лекарства. Забота? Конечно. Забота, продиктованная долгом и привычкой. Любви, жалости, привязанности, простых человеческих движений души я там не почувствовала.
В одном нет сомненья: существует нерасторжимая, лишь смертью прерываемая сердечная связь с прошлым. Старыми дагерротипами завешаны все стены замка. Старые вещи живут на полках. Тени давно умерших бесшумно бродят по замку. Парализованная старуха постоянно листает альбом с фотографиями бог весть каких времен. Или разглядывает их с помощью таксифота (опять перекличка с «Певчим дроздом»: подзорная труба, в которую смотрит Гиви).
Создается впечатление, что все живое осталось там, в прошлом. А в настоящем - лишь инерция жизни, ее подобие. Кажется, сама камера не испытывает особой нежности к персонажам, приберегая ее для осенних красок, воспоминаний и предметов, покрытых патиной.
В чем же дело? Что изменилось - мир или отношение к нему художника? Конечно, «Певчий дрозд» не мог быть сегодня снят на грузинской земле (и не только по техническим причинам). Но мог ли этот нежный и горький фильм возникнуть нынче в какой-нибудь другой точке планеты? А может быть, «Охота на бабочек» это и есть «Жил певчий дрозд» сегодня?
