Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915 / Вступительная статья А. В. Лаврова; подготовка текста, комментарии А. В. Лаврова, Дж. Малмстада и Т. В. Павловой. – М.: Новое литературное обозрение, 2017.

Арабески Андрея Белого: жизненный путь, духовные искания, поэтика / редакторы-составители К. Ичин, М. Спивак. – Белград: Филологический факультет, 2017.

"И вот стемнело; горы упали; вдруг в уши – прибой итальянской речи вместе с теплом и кислыми апельсинами; мы встали к окну; туман стал серебряным; вот разорвался он; и – все голубое; вверху – небо, освещенное месяцем; внизу – море; поезд несся по дамбе, имея справа и слева бесконечные водяные пространства; а впереди точно из неба на море выстроилась и опустилась симфония золотых, белых, пунцовых и синих огней, озаряющих легкие и туманные очерки палаццо и башен, – Венеция".

Кинематографическая выразительность фрагмента поражает, и стоит ли удивляться тому, что Андрей Белый покинул редакторские кресла – их бархат съела моль – и выбрал свободу.

В лагуне пара пилигримов – Андрей Белый и Ася Тургенева ("я где-то гораздо более мужчина, чем мужчина") – была всего сутки, – "она блеснула огнями в голубом пятне моря, прокачала гондолой, и опять ушла", – но успела увидеть две Венеции: Венецию голубой тишины и Венецию кривых узеньких переулков.

Венеция – сон моря о земле, но не земля: "Если бы моряки сошли с ума и с пробуждением дня продолжали бы видеть сон, если бы туман сложил дворцы прямо на море, если бы город восстал из моря, а рассвет окрасил бы эти из тумана сложенные дома и расписная раковина заблистала бы в явь..." Но Венеция – это не только расписная раковина Сан-Марко, но и грязь, тряпки, рыбий запах, мутный канал: Венеция – бедный, грязный моряк, которому грезится царское платье.

Средиземноморский вояж Белого и Тургеневой был примером не только физического перемещения, но и духовного странствия. Позже поэт не раз подчеркивал, что его путь к антропософии начался в Италии, и в символическом смысле Белый с той поры стал эмигрантом: "Более я не вернулся в Москву: если я обитаю в Москве, значит, я давно умер, давно разложился; Москва может стать и могилой".

Нынче остатки антропософов тихонько сидят в Дорнахе, правда, не в том Гетеануме, к возведению которого приложил руки Андрей Белый, – он сгорел в новогоднюю ночь 1923 года. Но в сегодняшней Венеции есть нечто, напоминающее об антропософии, во всяком случае, об антропософском театре. Речь идет об уже знаменитом спектакле "Фауст" (режиссер Анне Имхоф, сценография Сюзанны Пфеффер), и когда его играют, немецкий павильон Биеннале становится похожим на станцию московского метро в час пик. Авторы и исполнители этого "Фауста" с помощью пантомимы и пения показывают, что вытворяют мужчины с женщинами, мужчины с мужчинами, женщины с мужчинами и т. д. на протяжении 200 лет истории. Любовные объятия венчает ушат воды, дружба равных перерождается в отношения господина и раба, соборное единение возникает ради принесения в жертву кого-нибудь. Думаю, что "Фауст" одновременно отвергает и развивает антропософскую эвритмию, – в Дорнахе поставили "Фауста" (на музыку Я. Стутена) в 1915 году и играют до сих пор. Но если целью эвритмических упражнений было достижение гармонии, то спектакль – лауреат Биеннале основан на дисгармонии и дискомфорте. Зрителей-калибанов не только подталкивают к зеркалам, но чуть ли не колотят ими, так что выходящие похожи на освобожденных узников лагерей и тюрем ХХ века, готовых снова нырнуть в болото повседневности.

Фауст Гете еще будет упомянут не раз, но речь пойдет о другой драме. Начать следует с представления главных действующих лиц.

Андрей Белый (1880–1934) не раз сравнивал себя с "павшим мудрецом" Фаустом, но любителю Диккенса скорее вспомнился бы мистер Джингль: все время на грани провала, постоянно в распрях и коллаборациях, склонен изъясняться словно обезумевший телеграф. Поэт был двуличным и противоречивым созданием – Борисом Бугаевым и Андреем Белым: "Вы похожи на человека, который устроился так, как если бы он намеревался всю жизнь прожить в монастыре; но затем оказывается, что он не монах, а спортсмэн; конечно, монастырское снаряжение обнаружилось негодным" (Э. Метнер – Андрею Белому).

Белый питал склонность к странным мистификациям, например, в 1903 году рассылал знакомым визитные карточки от имени "Огыги Пеллевича Кохтиг-Ррогикова; единоглаза; Вечные боязни; Серничихинский тупик, д. Омова". Было в нем немало русско-студенческого: страсть к заговорам и демократичность – "великое нивелирование". Андрей Белый знал, что может пробуждать в людях ненависть к себе, и знакомые часто отказывали ему во многих достоинствах, только не в таланте: "При всех своих недостатках Бугаев решительно крупнейший писатель современности. В сущности его надо печатать, даже если бы он затеял ставить буквы вверх ногами" (Э. Метнер – издателю "Сирина" М. Терещенко). Да и сам Белый не сомневался в отпущенном ему даре и ставил высокие цели: "Симфонии – начало конца поэзии в собственном смысле. Я низвожу литературу в музыку" (Андрей Белый – Э. Метнеру).

Эмилий Карлович Метнер (1872–1936) был артиллерийским офицером – пацифистом ("отвращение к войне"), придирчивым критиком литературы, музыки и философии ("антигносеологические кишки из белибердяевщины", "не все можно покрывать золотом – бойтесь врубелевской линии") и даже практикующим психоаналитиком, ассистентом К. Г. Юнга. Метнер был российским чиновником, но довольно строптивым. Служа цензором в Нижнем Новгороде, он с радостью дал выпускной билет "Стихам о Прекрасной даме" (1904), а в 1905 году подал в отставку вскоре после того, как вступил в конфликт с генерал-губернатором Унтербергером, когда тот нанял черносотенцев-погромщиков для разгона траурной демонстрации рабочих. "Я твердо решил оставить ту разбойничью среду, в которой я очутился, поступив на государственную службу; лучше быть приказчиком у Мюра и Мерилиза, нежели у Н. А. Романова и Ко" (Метнер – Белому).

Но для знакомых Метнер был цензором в древнеримском смысле и регулярно чистил свой "сенат": "Будьте более гордым, недоступным, менее любезным; подчините себя строгому внешнему режиму" (советы Метнера Белому в письме). В мемуарах Андрей Белый называет Метнера Стирфортом – другом/врагом Копперфилда, но куда более сопоставим он со Штольцем. В жизни своей Метнер постепенно дрейфовал от русского хаоса к германскому космосу, от оккультизма Минцловой к психоанализу Юнга. Незадолго до учреждения "Мусагета" Метнеру снился Кант: "Старичок ласкал своим голубым взглядом; в квартире был шкаф со стеклянными дверцами, в нем платья, штанов до 8 пар, – этот сон очень приблизил меня к личности Канта" (Метнер – Белому).

Итак, Метнер двигался от Канта и Гете, соединявшего в себе Фауста с Мефистофелем, – к Юнгу и психоанализу. Тем временем Андрей Белый стремился от Шопенгауэра и Ницше, отравленного "летучим голландцем" (как интерпретировал Метнер причину болезни философа), к Штейнеру и антропософии. Если проводить дальнейшие параллели, то кажется, что Метнеру был ближе Аполлоний Тианский с его беседами с глазу на глаз, тогда как Белому – площадное красноречие Иисуса Христа.

Людьми они были разными, и нередко сами удивлялись близости: "Обнимаю вас крепко; мы с вами не только старинные (Белый посвятил Метнеру стихотворный цикл "Старинный друг"), но и странные ("по какому-то" (выражение Аси Тургеневой)) друзья" (Метнер – Белому).

По-разному видели они судьбу России:

Андрей Белый, 1916

"Престиж России – это румяна на лице Пиковой дамы… Это слабость и узость – бояться демократической опасности, думать, что надо подавить возникшее движение (даже если бы существующий режим и проявлял сильные положительные стороны – чего нет); надо додумать демократию до конца, до Соединенных Штатов. Борис Николаевич! Если бы не было Вас, я был бы близок к тому, чтобы бесповоротно поставить крест над Россией" (Метнер – Белому).

"Преклоняйтесь передо мной, ибо я – русский; я себя не берегу, у меня нет брюшка, я не боюсь никого, не дорожу жизнью, и моя жизнь – в идее. Россия лучше всех стран. От вашего великолепия меня тошнит, Вашей цивилизации не удивляюсь, вы меня не удивите ничем; и наоборот: захочу – прикинусь Вами, захочу – и от ужаса и удивления у Вас волосы встанут дыбом!" (Белый – Метнеру)

Два друга не без ожесточения спорили и конфликтовали, но не теряли уважения:

"Я считаю Вас одним из гениальнейших людей России, но думаю, что Вы пропадете, если не будете работать над своим характером, который недостоин этой гениальности" (Метнер – Белому).

"У меня отношение к Вам таково, что если бы Вы меня оскорбили, я щеки бы не подставлял, конечно, а вызвал бы на дуэль, но стрелял бы незаметно для Вас в воздух" (Белый – Метнеру).

Отношения Белого и Метнера нельзя назвать иначе, как доверительными; в ответ на сообщение поэта о смерти отца Метнер писал: "Радуюсь за Вас, дорогой Борис Николаевич, что ничто не может Вас обезнадежить… Понимаю, что в такое время писать "радостен, восторженно радостен" Вы можете только человеку, который знает вас так, как я". И поздравление с Рождеством 1911 года, посланное Белым из Африки, составлено в стиле рождественских идиллий Диккенса: "Сейчас сидим с Асей перед углями; камин рассказывает про то, что могло бы быть, да не вышло. Милый, верьте, – будет, будет, будет!"

Главным же детищем их дружбы стало издательство "Мусагет" (1909–1917). Создавая его, Метнер преследовал две задачи: "1. Хочется сделать попытку провести в жизнь наше заветное; 2. Хочется дать возможность нам троим (третий – Эллис (Л.Кобылинский)) улучшить наше материальное положение". Девизом дела Метнер провозгласил гений Белого.

Поэт строил еще более туманный план – передать "шум времени" (именно Белому принадлежит авторство выражения). Андрей Белый мечтал сделать "Мусагет" авангардом русского символизма, и об этом уникальном явлении следует сказать несколько слов. Символизм можно считать ответом на страх перед реальностью. Эманацию этого страха Белый показал в "Серебряном голубе", припомнив библейское "избавь нас от беса полуденна", – мертвеца, что зовет в гробничную духоту и подымает мучительные кошмары. Мыслящая душа может реагировать на кошмар повседневности трояко: ужасом отчаяния, разложением души с атрофией чувств и воли, выходом к символам. Белый называл символизм "целым мироощущением, способным стать как философской системой будущего, так и жизненным путем". Авторами издательства, названного одним из имен Аполлона, стали Александр Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов, З. Гиппиус, в нем публиковались переводы Гераклита, Экхарта, Рейсбрука, Беме (см. публикацию Е. Тарана в белградском сборнике об издательских проспектах Белого).

"Мусагет" выпускал не только книги, но и журналы: "Труды и дни" и философский "Логос"; действовал при нем и Ритмический кружок, где возникло отечественное стиховедение.

Спонсором проекта – его таинственным Лоэнгрином – стала немецкая приятельница Метнера Хедвиг Фридрих. В состав редакции входили А. Петровский (утонченный скупец), Эллис (мистик и путаник: "Приходилось спать по 5 ночей с распятием на груди, иначе бесы материализовывались на эфирном плане и щекотали, вселялись в сердце, жгли ауру"), Г. Рачинский (тщательный переводчик и время от времени запойный пьяница), А. Кожебаткин (издатель и, по мнению редакторов, пройдоха), В. Ахрамович (застрелился в чистки 1930 года, как отметил в своем нереализованном замысле Г. Чулков: "смертник уполз"), Н. Киселев (библиограф по прозвищу "Уинг" от свифтовских гуигнгмов) и др. Опубликованную в белградском сборнике А. Л. Соболевым переписку Белого с Киселевым можно читать словно краткую историю издательства. Каждый кризис "Мусагета" становился испытанием на прочность дружбы Бугаева и Метнера.

Первая трещина возникла из-за средиземноморского путешествия Белого и Аси Тургеневой. Финансировали вояж из средств "Мусагета" в счет будущих изданий. Деньги редакция высылала небольшими частями, путешественники регулярно оказывались на мели, – поэт неистовствовал. Книга же путевых заметок Андрея Белого с рисунками Аси не слишком устроила издательство своей сложностью и дороговизной. Автор называл ее не кинематографом образов, а вздохом души. Средиземноморские заметки можно сравнить с палимпсестом: сквозь Венецию и Сицилию проступает Византия, а за ней видна Россия: "Голые накануне вершины Монреаля утром мягко осеребрены белым снежком" (см. публикацию Б. Сульпассо об итальянских очерках Белого в белградской книге).

Кульминацией путешествия стала встреча со Сфинксом: "Ночью мы поехали к Сфинксу, глядящему из песков выше пустыни на горизонт. Первое впечатление: "Петля и яма тебе, человек": Сфинкс гневался. Когда внизу феллах освещал его магнием, он презрительно смеялся. Потом лицо его преобразилось: он стал женственно-нежным и удивленно-грустным, наконец ангельски прекрасным в голубой ночи, обсыпанный звездами... Умереть бы у его подножия. Не так ли, Ася?.." (приписка А. А. Тургеневой: "Ну да, так" – из письма Белого Метнеру). Позже Белый утверждал, что весь роман "Петербург" есть попытка передать ощущение стояния перед Сфинксом.

История публикации "Петербурга" связана с еще одним кризисом отношений Белого и Метнера. Первоначально роман намеревался издавать "Мусагет" в счет погашения авторского долга, но книга казалась бесконечной, и Метнер стал искать издателей. Тем временем Белый наскоро и невыгодно продал права на "Петербург" К. Некрасову и уехал в Европу. Метнер ужасно обиделся, потому что они с Блоком уговорили миллионера М. Терещенко (позднее – министра Временного правительства) создать издательство "Сирин" и выпустить "Петербург" там. После немалых мытарств роман увидел свет в 1914 году и вызвал определенную сенсацию: "Восхищаюсь, ужасаюсь, тону, захлебываюсь, – подобное (по стихийности) не напишет нынче никто в мире" (Метнер – Белому).

Андрей Белый и Ася Тургенева в Брюсселе, 1912 год

"Петербург" Андрей Белый писал в пору совместной жизни с Асей, потомства у этой необычной пары не было, и на роль ребенка претендовать может разве что роман-шедевр. В неопубликованном некрологе 1934 года Тургенева так охарактеризовала темы "Петербурга": "Как рок, демоническая тень Петра I правит сотворенным им городом-призраком. Под влиянием темных сил вскипают волны нарастающей мести масс, направленной против режима, застывшего и стремящегося к сохранению традиций прошлого. На этом фоне разыгрывается личная драма человека, которого последствия дуалистического мировоззрения доводят до безумия и толкают на преступление... Он в конце концов открывает стоящую за западной идеологией обеих партий и общую обеим азиатскую власть, игрушкой которой они являются".

Множество редакционных конфликтов, секретарская чехарда также болезненно сказывались на дружбе: Метнер призывал тщательно обдумывать планы, но молниеносно их исполнять, Белый расстраивался, что коллектив друзей превращался в коллегию взаимных надсмотрщиков.

Когда Белый и Эллис увлеклись антропософией, Метнер решительно выступил против "синтеза символизма с оккультизмом. Штейнер ему не понравился ни как поэт, ни как учитель: "Человек он сильный, но философски наивный; гетеанство его еретическое" (Метнер – Белому). Вскоре Эллис, менявший свои мнения быстрее, чем непостоянный Андрей Белый, и Эмилий Метнер подготовили к публикации антиштейнерианские труды, – Белый в ответ покинул "Мусагет" (1913 год).

Но идейные разногласия и деловое размежевание не означали еще конца дружбы: решающий удар был нанесен женской рукой. "С Бугаевым встреча была приветлива и сердечна и была бы такой в большей еще степени, если бы не присутствие Аси, которая нас не оставила ни на минуту одних" (Метнер – Киселеву, 1913 г.).

Одержимость Андрея Белого женщинами хорошо известна. Отношение Метнера к женщинам было менее ясным. С некоторыми он коротко и деловито дружил, например, с М. Морозовой и Х. Фридрих. В 1902 году Метнер неожиданно женился на Анне Братенши, которую перед тем неудачно сватал его брат Николай, – родители категорически возражали. Вскоре после свадьбы они стали жить втроем, и в конце концов Анна все-таки вышла замуж за композитора. Судя по всему, Белый и Метнер в одно время – на излете дружбы – увлечены сестрой Аси Тургеневой – Наташей Поццо. В то же время многие замечания Метнера свидетельствуют о его мизогинии, а семейную жизнь Белого он называл "тургеневским болотом".

Конечно, Метнер и Ася пытались наладить добрые отношения между собой, и их приписки и постскриптумы в эпистолярном корпусе Белого/Метнера создают еще один сюжет в истории великой дружбы: "Кланяйтесь Асе и спросите ее, не обиделась ли она на то, что я ей сказал на вокзале на ухо, и, если не обиделась и если поняла, что именно я хотел выразить, то исполняет ли она сказанное мною?.." – "Не обижаюсь, помню, а поняла ли и исполняю ли в точности – судить не мне... Ну всего хорошего. По какому-то я вас люблю".

Когда дружба стала рушиться, Ася пробовала быть миротворцем: "Если вам обоим теперь может казаться, что уважение колеблется или пало, то потому, что вокруг вас вырос действительный лес химер, и да, надо дать умереть им с голоду или встать на них, как святые готических соборов" (Тургенева – Метнеру). Но именно Асино замечание о неправоте "Мусагета" привело к последней ссоре в апреле 1915 года. Метнер в гневе выбежал из дома, и более они с Белым не встречались: "Это двуглавая кошка Борася, которой хочется крикнуть брысь" (Метнер – Морозовой).

Стоит отметить, что Метнер и Ася состояли в переписке и после той ссоры, и после отъезда Белого из Швейцарии в Россию в 1916 году и окончательно разошлись только в 1917 году, когда Белый опубликовал свой взгляд на Гете и Штейнера: "Надо впасть в умопомрачение, чтобы не видеть качественного различия между моей книгой и ответом Андрея Белого. Я подрываю лишь умственный авторитет Штейнера, неоднократно подчеркивая его моральную безупречность, Андрей Белый, сектантски вступаясь за своего мейстера, пытается дискредитировать меня не только умственно, но и нравственно" (Метнер – Петровскому).

Тогда же Метнер подвел черту и под их дружбой с поэтом: "Что же касается Андрея Белого, то это даже не человек, а просто чудовище и притом извращенное; от таких друзей да избавит небо друга и недруга" (Метнер – Киселеву).

А рыцарь антропософии продолжал тем временем свой крестовый поход. Революционные события не прекратили духовной миссии поэта. Им была основана Вольная философская ассоциация (1919–1924). В белградском сборнике приводится программа лекционных курсов Белого в Театральном университете Наркомпроса (1918), и она зиждется на принципах антропософской гармонии: история культуры, искусств, эстетики, психологии, культуры мысли (публикация Е. Глуховой при участии М. Одесского и М. Спивак).

Рудольф Штейнер, 1916 год

Когда же Андрею Белому удалось выбраться из страны Советов в Германию (1921–1923), то встреча со Штейнером и его сподвижниками обернулась разочарованием: поэт сравнил круг антропософов с надменным Байройтом. "Как идут дела?" – "Трудности с жилищным отделом".

Об этом страшном разочаровании Белый рассказал в пространном исповедальном письме Михаилу Бауэру от 24–26 декабря 1921 года (публикация М. Спивак при участии Х. Шталь). Адресат был не только видным антропософом, медленно угасавшим от чахотки, но и реинкарнацией "голубого цветка" Новалиса, защитником Белого в реальном и мистическом планах "материала к биографии". Поэт припоминает равнодушный вопрос Штейнера "Как идут дела?" и поясняет, почему не захотел откровенно рассказать о том, что "А умер, В умирает, С болеет тифом, D расстрелян, F арестован". Надо заметить в скобках, что идеалист и мечтатель Белый не питал иллюзий о сущности Советской власти: "Помни, что за нами и за границей следят агенты Чрезвычайной комиссии. А я оставляю маму в России, которую могут арестовать за меня" (Белый – Тургеневой).

Наихудшим же было окончательное обрушение любовной химеры Андрея Белого: Ася могла предложить ему только дружбу, что его совсем не устраивало. "– Она была добра ко мне, благородна, как "первая ученица" пансиона – с книксенами; я был – таким же: добрым и спокойным; мы смеялись; что самые тяжелые разговоры между нами так легки, так как... – я боялся: показать свою печаль; Ася такая субтильная, деликатная и такая слабая – (моя жена из картона!)"

Если завершить диккенсовские параллели, то Ася Тургенева стала для Белого – как Эдит Грейнджер для мистера Домби.

И тогда поэт решился, подобно страннику Шуберта-Мюллера, пройти той дорогой, которой еще никто не вернулся. Пожалуй, русский Тангейзер выбрал не ту дорогу: холодная Ася, марионеточный театр Дорнаха и интеллектуальная сеть антропософии были куда лучше теплой Клоди, квартиры в подвале на Плющихе и слепящего прожектора ГПУ. Сокрушался своей ошибкой и сам Белый: "Я из всех без вины виноватых наиболее виноватый" (Белый – Зайцеву, 1932 год).

В последней сцене драмы Гете Фауст распадается на бренные пелены и воскресающий для посмертной жизни дух. Едва похоронив поэта, Борис Пастернак выразился совершенно определенно и проницательно: "Смерть – это только этап в существовании Андрея Белого".