MoReBo публикует отрывок из книги Малколма Маггериджа "Хроники загубленного времени", которую можно сравнить с "Опытами" Паскаля. В ней описаны "социалистическая" юность автора, его опыт преподавателя христианского колледжа в британской Индии, работа в Египте, журналистская деятельность, в том числе в СССР во время "сталинских чисток", работа на ВВС, деятельность в разведке и многое другое.

"Главной ошибкой его жизни была та, что он принял Любовь за Проявление Добродетели и был не столько Добрым Человеком, сколько Другом Доброты"

Самуэл Джонсон. Жизнь Савиджа.

ВЕРНУВШИСЬ В АНГЛИЮ, я поселился в Бермингеме с Алеком Видлером, к тому времени получившему приход в Смолл Хет и вместе с несколькими другими священнослужителями, которые, как и он, были селибатами, жил в церковном доме. В этом доме царила специфическая атмосфера, обычно бытующая, когда неженатые представители духовенства, неважно какой деноминации, обитают под одной крышей. Аскетизм в сочетании с беспорядком, табачный дым, въевшийся в мебель и занавески, висящий в туалете, словно им пользуются без перерывов как посудой на станционом буфете. Ковров нет, и скрип шагов по деревяному полу и ступенькам на второй этаж слышится особенно громко. Хлопанье ряс, пары, поднимающиеся от кухонной плиты, на которой готовятся незатейливые кушания, постоянно кипящий чайник, ножи, ложки, вилки в огромном металлическом блюде в окружении чашек, блюдец и молочников. Шуточки у камина, руки, заложенные за черный ремень широкого подрясника; по утрам приходят и уходят церковные служки со строгими и отрешенными лицами, иногда они приносят сложенные облачения; послеполуденная тишина, вечерний подъем настроения, ночные смутно слышимы стоны, бормотания и ворочания спящих тревожным сном. В окне примыкающей к дому высокой церкви всегда теплится красная лампада у Преждеосвященных Даров и пахнет ладаном. Там стоит чан с неиссякаемым запасом святой воды и всегда если есть нужда, можно исповедоваться, словно позвонить из уличной телефоной будки. Все это в конце концов привело к острому конфликту с тогдашним Бирмингемским Епископом Доктором Барнзом[i], который считал Евхаристию отвратительным видом колдовства. В прошлом автор редакционных колонок в Daily News, он был одним из выдвиженцев Рэмзи МакДональда, как и настоятель Кантербери Доктор Хьюлитт Джонсон[ii], который годами проповедовал Сталина и объявил его святым с амвона главного кафедрального собора Англиканской церкви. Таким образом МакДональд, наименее революционный социалист, сам того не ведая нанес мощный удар институту Христианства в Англии, намного более сокрушительный по своим последствиям, чем все атаки открытых крусейдеров в их походах против христианства. Обычно так и бывает – удар приходит оттуда, откуда его не ждешь, а данном случае от представителей буржуазии, подобно Прометею поедающих свои собственные внутренности. И разве не двое типичнейших евреев-буржуа, один из которых был обычным венским терапевтом, а другой, enragé[iii], читателем в библиотеке Британского Музея – Фрейд и Маркс – подорвали все основы европейской цивилизации как того не смогло сделать ни одно из движений, открыто стремящихся к ниспровержению всего и вся, провозгласив идею детерминизма -- в одном случае в области морали, а в другом в области истории, таким образом освободив от личной ответственности людей как в личном, так и в общественом плане?

Когда я работал в Manchester Guardian, я познакомился с Доктором Барнзом, который был другом С.П. Скотта[iv]. Он оказался человеком, выглядящим как чуть ли святой. Священнослужители, как показал мой опыт общения с ними,  выглядят тем святее, чем дальше они отходят от веры, наподобие бабников, которые выглядят тем более добропорядочными, чем больше женщин они соблазнили. Наверное, срабатывает какой-то внутренний механизм приспособления вроде термостата. Я в жизни не встречал более настоятельного настоятеля, чем Доктор Хьюлитт Джонсон, когда в полном своем облачении и с огромным крестом на груди он восседал, излучая ореол святейшего благочестия, среди злейших врагов своей церкви. Маневры Доктора Барнза были такими же элегантно-клерикальными и он имел манеру ласково урчать, преувеличенно-смиренно адресуясь к своему собеседнику. Когда я с ним познакомился, он очень носился с изобретенным им телескопом. Он считал, что телескопы скоро станут такими мощными, что с их помощью можно будет смотреть на Царство Небесное. И тогда все сомнения отпадут, и наука и религия объединятся в благословенном союзе. Когда Скотт умер, Барнз отслужил по нему панихиду в Манчестерском Кафедральном Соборе. В своем прощальном слове он заметил, что кому-то может показаться странным, что он, англиканский епископ, служит панихиду по такому выдающемуся унитарианцу в англиканском соборе, но для него это совершенно естественно, так как Скотт, также, как и он сам, был озадаченным теистом. The Times по ошибке напечатала "озадаченный атеист", что подтвердило мое убеждение насчет того, что опечатки, как и безумие, есть мудрость Бога.

Алек, хотя и был задействован в конфликте с епископом до такой степени, что решил остаться в Смолл Хете намного дольше, чем изначально намеревался дабы не дать возможности Доктору Барнзу назначить на его место кого-то с иными теологическими взглядами, был, как мне казалось, по большому счету довольно индифирентен к происходящему. Он обладал завидной способностью уходить в глубины внутреннего спокойствия и в этом своем мире, полностью непроницаемом для любых внешних треволнений, встречать своего Бога и налаживать с Ним контакт. Даже не понимая, как, при каких обстоятельствах можно достигнуть столь высокой остранености, другой человек может черпать духовные силы из этого непроницаемого спокойствия. Для меня Алек является одним из величайших христиан нашего времени, даже несмотря, а, может, именно потому, что мне никогда не удалось бы доказать правоту его взглядов на различных богословских диспутах, сопровождающих постепенную эрозию христианской веры. Для меня он всегда был и остается скалой, в которой обязательно есть ниша, где можно укрыться от самого свирепого урагана. Убежище на всю жизнь.

Я работал в Бирмингеме учителем по вызову, то есть заменял в разных школах заболевших или ушедших в отпуск или еще куда учителей, которые там работали постоянно. Возможности получше узнать детей и преподавателей в той или иной школе у меня не было потому что как только я начинал немножко осваиваться с обстановкой, наступало время уходить. Некоторые классы были совершенно переполненными, например один, в котором было шестьдесят учеников в возрасте от девяти до четырнадцати лет (в то время это был возраст окончания школы); способности школьников варьировались от средних до, как сейчас говорят, субнормальных. Единственное, что мне оставалось делать – это пытаться поддерживать порядок, что было довольно трудно. Рисовых полей как в Алвэи, на которые я мог бы отдыхновенно глядеть из своего учительского кресла, вокруг не было, а была заасфальтированная площадка для игр. У меня было ощущение словно я в тюрьме, особенно усиливаемое каверзами завуча со злодейской внешностью, темноволосого, краснолицего, с беспорядочно торчащими во все стороны усами, который любил подглядывать за уроками. То я неожиданно видел его через застекленную верхнюю часть двери классной комнаты, а то догадывался о его присутствии по тому, как ученики начинали внезапно шикать. Злостность его натуры не уменьшалась, а даже наоборот когда он читал молитвы, в особенности когда он зачитывал что-то из Нового Завета, например, тринадцатую главу Послания к Коринфинам. На словах "вера, надежда и любовь" он скрежетал зубами, и в ярости заканчивал на самой высокой ноте: "Но любовь из них больше". Даже в начальной школе я так сильно не радовался, когда в пятницу мы пели волшебный гимн "Вот и кончился день", сулящий два дня отдыха. Наверное, я страдал гораздо больше, чем помню, потому что даже сейчас когда я слышу дикие животные крики и визги детей во время перемены, доносящиеся из-за огороженных площадок для игр, мое сердце падает, особенно когда раздается звонок и наступает тишина, означающая, что все вернулись в свои классные комнаты. В школах, бесстыдно называемых "более хорошими", мои проблемы были связаны с самим процессом преподавания. По каким-то предметам, например, географии и арифметике, ученики были гораздо более продвинутыми, чем я и скрыть это было невозможно. Обычно когда я попадал в щекотливое положение, я переходил к диктанту, что давало мне возможность собраться с мыслями. Наступала драматическая тишина и затем кто-то начинал диктовать слова точно так же, как судья произносит смертный приговор.

Послевоенный энтузиазм выдохся и начали появляться признаки депрессии. Экономисты, которые собирались душить Германию пока она не захрипит, растерялись, и Джон Майнард Кэйнс[v], балансирующий между колледжем Кинга в Кембридже и Казначейством, с равной страстью коллекционируя современную живопись и должности директоров, сочетая в себе одновременно увлечение Дунканом Грантом[vi] и депрессивной экономикой, уже становился популярным. Ллойд Джордж, считавшийся судьбоносной фигурой в 1918 году, окончательно превратился в шута, чьи благословенные седины и черный плащ скрывали овечью сущность и чьи обещания покончить с безработицей были столь же сомнительными, как и его предыдущие обещания сделать страну достойной своих героев. Единственно положительным, чего ему удалось добиться в течение своего премьерства, было создание политического фонда, пополняющегося за счет распродажи титулов по твердым ценам, варьирующимся, согласно Монди Грэгори[vii], от 15,000 за рыцарство до 40,000 за пэрство. Другие герои военной коалиции прибывали в таком же маразме, хотя Черчилль[viii], готовый служить любому правительству в любое время и при любых условиях, ко всеобщему удивлению стал Исполнительным Советником нового консервативного премьера Стэнли Болдвина[ix]. В Казначействе он провел все реформы, от которых сам же впоследствии и отрекся – возвращение к золотому стандарту, сокращение финансирования на вооружение, Дорожный Фонд и т.д. и т.д. Единственное расхождение между ним и новым руководством страны было то, что он выступал за расширение самоуправления в Индии, что история впоследствии рассудила. Политические комментаторы имеют тенденцию задним числом оплевывать известных общественных деятелей. По своему собственному опыту я знаю, как трудно после общения с тем или другим из них не прийти к заключению, что вместо них на политической арене на самом деле действовал какой-нибудь хороший клоун вроде Питера Селлерса[x]. И в то же время наши правители, неважно, каким способом они пришли к власти, обманом ли, взятками ли, действительно представляют тех, кем они правят. Это относится к Сталину и Гитлеру в той же мере, как к Рузвельту или Рэмзи МакДональду, Тэду Хису[xi] или Никсону. И, конено, Болдвин не исключение, хотя в то время я считал его марионеткой в руках банкиров, промышлеников и землевладельцев, чьи интересы он представлял. Его образ простачка с трубкой, любящего Англию и мечтающего примерить враждующие элементы общества, например, капиталистов и рабочих, его речи, на первый взгляд безыскусные, но на самом деле тщательно продуманые, оказались имено тем, чего все жаждали после напыщенной героической риторики послевоенных лет. Он и его жена виделись простыми открытыми и честными людьми, стоящими на страже базовых человеческих ценностей и интересов, что в двадцатые годы, ознаменованные погоней за удовольствиями, полностью игнорировались. Совершенно ясно, что этот образ не соответствовал действительности и был, как сказали бы сейчас, просто "имиджем". Он не был эдаким провинциалом, невозмутимым центристом Тори, каким он себя представлял. Это был невротик, хитрый и коварный, по темпераменту более напоминающий своего кузена Редьярда Киплинга, чем Джона Булла[xii], каковым его изображали на каррикатурах. И тем не менее тот факт, что его публичный образ оказался столь действеным (не только среди консерваторов, даже мой отец, когда он был членом Парламента в 1929 году его просто обожал) сам по себе является значительным и показывающим насколько британский правящий класс уже сдавал свои позиции и как он поэтому нуждался в маскировке.

[i] Ernest William Barnes (1874-1953) – Английский математик и ученый, ставший теологом и епископом.

[ii] Hewlett Johnson (1874-1966) – Английский церковный иерарх, настоятель Кентерберийского Собора, прозванный "красным настоятелем Кентерберийским" за его твердую поддержку Советского Союза.

[iii] Les Enragés (Фр.) -- Радикальная группа, активизировавшаяся во время Французской Революции 1789 года. Другой смысл—бешеный, яростный и пр.

[iv] См. ссылку 51.

[v] См. ссылку 257

[vi] Duncan James Corrowr Grant (1885-1978) – Шотландский художник-постимпрессионист, член Блумберрийской Группы (The Bloomsbury Group).

[vii] Arthur Maundy Gregory (1877-1941) – Английский театральный продюссор и закулисный политический сводник , известный тем, что был посредником Премьер-Министра Велекобритании в продаже титулов.

[viii] Winston Leonard Spencer-Churchill (1874-1965) -- британский государственный и политический деятель, премьер-министр Великобритании в 1940—1945 и 1951—1955 годах; военный, журналист, писатель, почётный член Британской академии (1952).

[ix] Stanley Baldwin (1867-1947) – Британский консерватор, трижды Премьер-Министр.

[x] Richard Henry Sellers, известный как Peter Sellers (1925-1980) – Известный английский комедийный       актер.

[xi] Edward Richard George ("Ted") Heath (1916-2005) –Английский консерватор, член Парламента, Премьер-Министр (1970-1974).

[xii] John Bull – национальная персонификация Великобритании, особенно Англии, вроде американского Дяди Сэма.