Предпасхальный привет с Колымы

Если «видевше свет вечерний»

Запоют мне – не удивлюсь.

Я всё старше, всё суеверней,

Всё церковнее становлюсь.

И меня вечерами тянет

В тёплый запах дешёвых свеч.

Как живёшь ты, святая Таня,

В краснозвёздной моей Москве?

В монастырском своём наряде

Подметаешь по мостовой,

И снежинки, как на параде

Парашютами над Москвой.

Или в церкви ты ходишь с кружкой,

И читаешь, томясь, Псалтырь.

Золотая моя подружка,

Заключённая в монастырь.

Вспоминается мне колокольный

Маслянистый и жирный звон.

Архиереи в первопрестольной

Подвигаются на амвон.

И тебе подавая знаки,

Выдавая любовь свою,

Улыбается протодьякон,

Возглашая ектению.

И тебе, наклоняясь близко,

Предлагая Христову кровь,

Сам епископ суёт записку

Про божественную любовь.

Ни анапеста, ни хорея,

Мне заздравных минут не жаль

На такого архиерея,

Утешающего печаль.

Ты выходишь потом на паперть,

Оглушённая суетой,

И твоё шерстяное платье

Перепачкано «теплотой».

И на паперть святого храма

Поднимаешься, чуть дыша.

Там меня ожидает дама,

Погибающая душа.

Удивительные открытия происходят при работе с архивом Варлама Тихоновича Шаламова! Точно: «Мир тотчас предстанет странным, закутанным в цветной туман». Ведь лирическое «церковное» стихотворение найдено среди рукописей стихов, написанных на Колыме в 1949–1950 годах. (РГАЛИ, ф. 2596, оп. 3, ед. хр. 2–4).

Шаламов работал тогда фельдшером на ключе (речке) Дусканья, был в статусе заключённого по 58-й статье, но впервые за 12 лет получил «право на одиночество», как он выражался. Жил в избушке, где располагался медпункт, топил печь, зажигал керосиновую лампу и длинными полярными вечерами писал и писал стихи. На чём попало – на рецептах, на клочках, а больше всего – на толстой обёрточной бумаге, доставшейся ему по случаю (от предшественника фельдшераГ.Баркана, который вскоре погиб, а вообще был стукачом – детали Шаламов сообщает в своих «Воспоминаниях»).

Из этой бумаги Шаламов сшил самодельные тетради-книжки и переписал стихи туда. В феврале 1952 года, когда его знакомая врач центральной лагерной больницы Елена Мамучашвили улетала в отпуск, он отдал ей свёрток с тетрадями для передачи Б.Пастернаку – самому любимому и уважаемому поэту.

Дальнейшая история известна по рассказу Шаламова «За письмом» – он получил ответ Пастернака, проехав за ним 500 километров из Томтора близ Оймякона, где, уже освободившись, работал вольнонаёмным фельдшером. Ответ Пастернака был очень благожелательным:

«Я склоняюсь перед нешуточностью и суровостью Вашей судьбы и перед свежестью Ваших задатков (острой наблюдательностью, даром музыкальности, восприимчивостью к осязательной, материальной стороне слова), доказательства которых во множестве рассыпаны в Ваших книжках». В письме было сказано и о недостатках стихов, что для Шаламова не стало неожиданностью: он сам хорошо понимал, что первый поэтический поток, вырвавшийся на Дусканье, был далёк от совершенства. К своему возвращению в Москву он переделал ряд стихов, добавил много новых и переписал всё это в общую тетрадь с синей обложкой.

Именно эта тетрадь была вручена Пастернаку 13 ноября 1953 г., на второй день после приезда Шаламова с Колымы, когда он пришёл в квартиру поэта в Лаврушинском переулке. И именно об этих, новых стихах Пастернак немного позже написал Шаламову: «Я никогда не верну Вам синей тетрадки. Это настоящие стихи сильного самобытного поэта. Пусть лежит у меня рядом со вторым томиком алконостовского Блока. Нет-нет и загляну в неё. Этих вещей на свете так мало...»

Видимо, тогда Пастернак и вернул первые самодельные книжки. Они, из грубой бумаги, сшитые суровыми нитками, какими подшивают валенки, и сохранились в архиве (РГАЛИ, ф. 2596, оп. 3, ед. хр. 2–4). Часть стихов Шаламов потом переделал и включил в свои «Колымские тетради», опубликованные целиком только в 1994 году, а часть – осталась, и только сейчас начинает готовиться к печати. Идёт работа над научным изданием стихов Шаламова в серии «Библиотека поэта». Книга выйдет не скоро, она потребует серьёзных исследований и комментариев, и сейчас можно сделать лишь некоторые пояснения к этому стихотворению.

Нет сомнения, что оно – большой сюрприз для всех, кто привык видеть в Шаламове лишь беспощадно-сурового автора «Колымских рассказов». Ещё более неожиданно оно для тех, кто считает, что «в Шаламове вообще нет тепла, он далёк от духовности, от христианских ценностей...» (подобные мнения, как ни странно, приходилось слышать и от земляков-вологжан).

Для обстоятельного разговора на тему «поэт и религия» потребовалась бы целая статья, и не одна – подступы к философскому осмыслению творчества Шаламова, в том числе его поэзии, только начинаются. Между прочим, в тех же таёжных тетрадях можно выделить целый цикл стихов с религиозными мотивами, который заслуживает отдельного исследования. Для примера приведу лишь несколько строк из стихотворения, названного автором «Трактат о вере»:

...Уча законам всех религий,

Тайга, однако ж, неспроста

Одной лишь не раскрыла книги:

Евангелия Христа.

Мощь этого поэтического обобщения говорит сама за себя. И вовсе не случайно появление «церковной» лирики у Шаламова. Зададимся простым эмпирическим вопросом: мог ли писатель и поэт, выросший в родовой священнической семье, читавший в детстве Ветхий и Новый завет, регулярно вместе с отцом и матерью посещавший церковные службы (по крайней мере, до революции, когда ему исполнилось десять лет) – мог ли он остаться совершенно глух и равнодушен к религии на протяжении всей своей дальнейшей жизни?

Собственные высказывания Шаламова на этот счёт – о том, что он «лишён религиозного чувства», что он даже «гордится» тем, что «не обращался к помощи Бога ни в Вологде, ни на Колыме, ни в Москве» (цитата из повести «Четвёртая Вологда») трактуются подчас слишком однолинейно. Мало принимается во внимание другой пласт его мыслей, в которых не раз звучит глубокое убеждение в вечности и незаменимости христианских ценностей. Этими мыслями насыщены письма Шаламова к тому же Пастернаку. В одном из них в декабре 1953 г. он писал:

«...Выработан, может быть, лучшими умами человечества и наверняка уже гениальнейшими художниками язык общения человека со своей лучшей внутренней сущностью, выработан апостолами Христа и позднее такими писателями, как Иоанн Златоуст, умевшими управлять всеми тайнами человеческой души – тысячелетиями. Я читывал когда-то тексты литургий, тексты пасхальных служб, богослужений Страстной недели и поражался силе, глубине, художественности их – великому демократизму этой алгебры души. А в корнях своих она имела Евангелие, росла из него, на него опиралась».

Трудно найти другое столь же глубокое и выразительное суждение в пользу религии и её благотворного влияния на человеческую душу! Пожалуй, ни один из русских писателей второй половины ХХ века не смог так же ёмко и при этом на вполне светском языке, не прибегая к богословским терминам и цитатам из Писания, сказать о гуманистической сущности учения Христа и его идеальной задаче.

Эту сущность и эту задачу нёс в себе по большому счёту и сам Шаламов как художник и человек – стоит лишь поглубже вчитаться в его рассказы и стихи, оценить именно по христианским (и никаким другим) меркам его жизнь. Вся она, начиная с Колымы, была абсолютно лишена мирской суетности, вся посвящена служению высшей Правде. «Он был святым», – подвела итог своим размышлениям о его судьбе близко знавшая его И.Сиротинская. Философ Ю.Шрейдер назвал взгляды Шаламова «безрелигиозным христианством», и это тоже верно. «Не в брёвнах, а в рёбрах церковь моя» – заявлял Шаламов-поэт в знаменитом стихотворении «Аввакум в Пустозерске». Он доказал всеми своими деяниями, что можно быть праведным человеком, не молясь и не посещая церковь. Известно, что в Москве Шаламов ни разу не бывал в храме, и только после смерти (в январе 1982 г.) его внесли туда на отпевание: друзья и знакомые посчитали, что сына священника, крещёного человека, мученика в жизни, следует отпеть по обряду. Конечно, это было правильное решение.

Вернёмся к стихотворению. Оно, написанное зимой в тайге, недалеко от полюса холода, пронизано необыкновенно тёплыми чувствами и воспоминаниями. Это закономерно: человек в трудную минуту думает о светлом и спасается им. И то, что Шаламов в первых строках вспоминает слова из церковного распева «Свете тихий», ясно говорит: распев ему запал в душу с детства и был очень дорог (как был дорог он, скажем, С.Рахманинову, написавшему прекрасную музыку на те же слова).

Как же понимать строку Шаламова: «Всё церковнее становлюсь»? Поэзия не терпит буквализма, и очевидно, что это откровение – метафора. И церковь здесь та, что «в рёбрах». Можно понять, насколько строго стал относиться поэт на Колыме к тому нравственному закону, который, по Канту,«внутри нас». Этот закон особенно ощутим, когда человек видит звёздное небо над головой, а Шаламов в тайге был один на один с небом каждый день...

Ностальгические воспоминания о церковных службах тоже естественны. Но связаны они скорее не с Москвой, а с Вологдой, с детством. Все детали ритуала «благочиния» воспроизведены в стихах с полным знанием дела: поэту не надо объяснять, что ектенью (прошение «У Господа просим») пропевает с хором дьякон или протодьякон, что «теплотой» называют то, чем запивают после причастия. И строка «Сам епископ суёт записку» родилась не ради игры слов: во время архиерейских служб в старое время прихожанам раздавали записки – так называемые «троицкие листки» с разнообразными текстами «про божественную любовь». («В то время архиереи не ездили на иномарках, а были ближе к народу», – как выразилась одна современная прихожанка, добавив, что «Варлам Тихонович очень точен в этом стихотворении»).

Кто немного знает биографию Шаламова, может смутиться именем «Таня». Знакомых женщин и девушек с этим именем у него, кажется, не было. Гадать не стоит: имя – вымышленное, из того же ряда, что и пушкинская Татьяна. Но сам образ – скорее всего реальный, возникший из воспоминаний. Согласимся, что «Таня» очень напоминает героинь «Тёмных аллей» И.Бунина,особенно «Чистого понедельника». Но напрасно искать у Шаламова непосредственно «бунинский» след: «Тёмные аллеи», написанные во Франции в годы второй мировой войны, до Колымы дойти никак не могли. Можно говорить скорее о «блоковском» следе «Девушки, певшей в церковном хоре». Но у Шаламова всё своё, не книжное, а живое. Его героиня по-женски естественна: она и «святая» (горячо верующая, набожная), и «золотая подружка» (милая, добросердечная «в миру», в жизни), и «дама, погибающая душа» (такой она предстаёт герою, выйдя из храма, после причащения святых тайн). За этим и любовь, и добрая, снисходительная ирония.

В рукописи стихотворения есть поправки, сделанные Шаламовым позднее. Закон для любого публикатора: следовать последней воле автора. В строках «Как живёшь ты, святая Таня, в краснозвёздной моей Москве» первоначальный вариант был: «в предпасхальной моей Москве». Почему Шаламов счёл необходимым заменить эпитеты – непростой вопрос. Ради цензуры он ничего не делал и вообще не рассчитывал, что эти стихи будут опубликованы. Посылая Б.Пастернаку самодельные тетради, он так и писал: «Примите эти две книжки, которые никогда не будут напечатаны и изданы». Наверное, «краснозвёздная» (о Москве) ему казалось более современным, ведь там же упоминается и о «парашютах». Таким образом ярче подчёркивался контраст старого и нового в столице. Дорого было поэту и то, и другое. А предпасхальную атмосферу передают многие другие детали.

Всё говорит за то, что стихотворение было написано в период Великого поста. Остаётся лишь уточнить дату. Сам Шаламов вспоминал, что попал на ключ Дусканья весной 1949 года, и первая пора возвращения к поэзии после лагеря была для него мучительно трудной. Так что полной гармонии (и в душе, и в стихоложении) он мог достигнуть лишь через год, и потому его «пасхальный привет» вернее всего датировать 1950-м годом. Между прочим, Пасха в том далёком году отмечалась, согласно церковному календарю, 9 апреля. В Москве весна была в самом разгаре, а на Колыме снежные сопки лишь едва начинало пригревать.

Тогда и родилось чудо – стихотворение, которое «греет» и доныне.

Автор благодарит С. Агишева за помощь в подготовке очерка.